Нарочно не придумаешь. Только в жизни такое бывает!

…Никогда не забыть ту осень 1982 года, заваленную мокрой листвой, залитую дождями… И как пошёл ранний снег… А я из вечера в вечер, уложив Антона спать, бегала в ближайшую телефонную будку… В холодную, тёмную, запотевшую от дождей… Брала с собой маленький карманный фонарик, чтобы освещать страницы в своей телефонной книжке и диск телефона… Который, к тому же, вечно заедал. Автомат глотал драгоценные «двушки». И приходилось блуждать во тьме, под дождём со снегом, в поисках работающего автомата… Потому что созванивания с будущими участниками продолжались все эти месяцы, и я всё подгоняла и подгоняла к одной какой-то дате возможности многих, очень занятых, людей…

Почему я звонила по ночам? А когда же ещё?… Утром актёры спят, потом у них репетиции, потом – спектакли… И только после полуночи, когда актёрский трудовой день позади, с ними можно о чём-то говорить…

И в эту же осень у Антона приключилась история с пальцем, который он сильно повредил проволокой. И ему делали операцию. И мы целый месяц ездили с сынулей в Филатовскую больницу, на осмотры и лечение. И столько было переживаний, Господи! Из-за всего. Жила просто на пределе всех сил – моральных и физических. И дома возились с этим бедным пальцем: парили его, мазали, перевязывали. И в свою поликлинику бегали на разную физиотерапию…

А тут ещё типография задерживала, никак не могла напечатать пригласительные билеты на Вечер и афишу… Нервы мои сдавали, и я кричала по телефону на Сашу Филистеева, что это он виноват, не может на них надавить, чтобы они, типографы, выполнили своё обещание…

А ведь надо было ещё успеть распространить эти сотни пригласительных билетов! И чтобы кто-то на них пришёл… У меня уже был один печальный опыт организации поэтического вечера с пригласительными билетами. Правда, это было восемь лет назад, но запомнилось навсегда. На тот вечер пришли только два моих друга и два человека с улицы. И всё! Неужели и в этот раз может быть такое?! Я холодела при этой мысли…

Саша успокаивал меня, говорил, что большая часть пригласительных уйдёт на завод, в ближайшие школы и институты. Что-то разнесём по окрестным организациям, что-то распространим сами среди своих друзей и знакомых. Но я всё равно жутко психовала.

Столько было переживаний в ту осень, столько нервотрёпки!

Но вот странное дело… Когда я вспоминаю ту сумасшедшую, холодную, слякотную осень, я каждый раз испытываю прилив счастья… Я вспоминаю чудесного филатовского доктора, который вылечил моего мальчика. И мы подружились с этим доктором на всю жизнь… Я вспоминаю чудесную тётю Женю… Вспоминаю эти свои стояния в холодных телефонных будках в ночном дворе… Хлещет ливень, и мимо будки плывут реки тёмно-жёлтой листвы…

А ещё я вспоминаю, как мой шестилетний сынок помогал мне в это трудное время. Как он стойко переносил всю эту, мучительную для него, историю с пальцем. Как он не терял бодрости духа и чувства юмора. Как он отпускал меня, когда было надо, отпускал надолго – потому что необходимо было ездить повсюду: и на Шаболовку, множество раз, и на встречи с разными людьми, которых я хотела пригласить на Вечер, и во Дворец культуры приходилось ездить, утрясать разные вопросы. А это – больше часа только в одну сторону… Сынок, мой маленький большой друг, говорил:

– Езжай и не волнуйся. Поем и буду играть. Ну, ещё коллекцию насекомых надо привести в порядок, и все наши летние гербарии… Почитаю, телек посмотрю, музыку послушаю. Езжай, езжай! Мне есть чем заняться. Скучать не буду.

Скучал ли он без меня на самом деле, я не узнаю никогда. Потому что он ни за что бы мне в этом не признался, чтобы не огорчать меня. Спасибо тебе, мой родной! Я очень люблю тебя. Ты – настоящий друг.

Итак, Вечер был назначен на 30 октября 1982 года.

И, когда уже всё было готово (напечатаны большой портрет Енгибарова, и афиша, и пригласительные билеты, и все-все-все сказали: да, мы в этот день и час можем), я, как было уговорено, стала звонить Ролану Быкову по оставленному им телефону…

Тщетно! Дозвониться было невозможно. Или я попадала не туда, или мне не хотели его подзывать: мало ли, может, какая-нибудь навязчивая поклонница обрывает телефон?

Тогда я решила поехать в Тверь. Я знала название гостиницы, где он жил со своей съёмочной группой.

Почему-то в этот день ударил сильный мороз. Вообще, была очень ранняя зима в том году, не успела пожелтеть листва, как всё засыпало снегом… А в то утро ещё и мороз!

Рано утром (оставив Антона у мамы), я стояла на платформе в Химках в ожидании электрички. Электрички не было. Её не было час, и два, и три, и четыре… Где-то произошла авария. Позвонила маме из телефона-автомата, попросила не волноваться, сказала, что всё равно мне нужно сегодня попасть в Тверь, а когда вернусь – не знаю…

Толпа на платформе была такая, как во время войны, когда народ бежал в эвакуацию. Все люди были навьючены тяжеленными сумками и мешками. Это ведь было время «продуктовых электричек» – когда весь российский народ тащил продукты из Москвы…

…Когда электричка, наконец, подошла к платформе, её брали с боем, с остервенением… Меня занесло внутрь человеческой волной и прижало к стенке тамбура. Так и ехала до самой Твери. Вообще, электричка до Твери (в то время – город Калинин) идёт два часа. Но из-за сбоя в движении поездов, она ехала страшно медленно, часто останавливаясь и пропуская другие поезда. Короче: мы тащились в эту самую Тверь шесть часов!! Приехали в полной тьме, около десяти часов вечера. Я в Твери до того ни разу не была.

Как я искала во тьме безлюдного, незнакомого города гостиницу – это отдельный рассказ…

Ну, нашла-таки. Прошу дежурную пропустить меня в номер к Ролану Быкову. Она выкатила на меня глаза от изумления.

– Да никуда я вас не пущу, гражданка! – чуть ли не заорала она.

Ну, понятное дело: ночь на дворе, а тут какая-то сумасшедшая просится пустить её к знаменитому режиссёру. Гнать таких в шею!

Не помню, сколько времени я её убеждала, что я не сумасшедшая, не поклонница, а приехала из Москвы по делу. Наконец, она стала сдавать свои бронебойные позиции. И согласилась позвонить ему в номер и спросить, знает ли он меня, и можно ли меня к нему пустить…

Знает! Можно! Пустили!

Хотя была уже почти ночь, но в его номере было полно людей из съёмочной группы, и все с жаром обсуждали завтрашний съёмочный день… Ролан Антонович огорчился, узнав, как я добиралась, и как долго меня не пускали внизу. Его жена, Елена Санаева, милая и такая спокойная, с немного грустными и усталыми глазами, она тут же дала мне чашку горячего чая и какие-то бутерброды. Потом меня расспросили о Вечере, на каком всё этапе. И узнав, что всё уже готово, и кто будет выступать, Ролан Антонович неожиданно спросил меня:

– А свои стихи, посвященные Лёне, вы будете читать?

– Ой, нет, что вы!

– Как «нет»?

– Я вообще не читаю стихов.

Тогда он твёрдо посмотрел мне в глаза и твёрдым голосом сказал:

– Вечер, посвящённый Лёне Енгибарову, без ваших стихов состояться НЕ МОЖЕТ.

Он как будто закодировал меня в ту минуту на выступление.

– Хорошо, я подумаю, – сказала я в полном смятении.

– А здесь и думать нечего, – сказал он. И повторил: – Запомните: вечер, посвящённый Лёне Енгибарову, без ваших стихов состояться НЕ МОЖЕТ! Вы обещаете мне, что будете читать?

– Обещаю… – голос меня едва слушался. – А вы-то приедете?

– Я хочу, – сказал он. – Лёня для меня – это святое. Но – всё зависит от Никулина. Если Юра приедет сниматься в этот день, я уехать со съёмок не смогу… Ему трудно вырываться на съёмки, и я от него очень завишу. А тут ещё эта чёртова зима! Я хотел снимать золотую осень! Жёлтые листья! А не чёрные, засыпанные снегом… Всё ужасно… всё летит кувырком… С каждым днём погода всё хуже! Дни короткие, тёмные, мы почти ничего не успеваем за день… И если Юрка скажет, что приедет в этот день, я его буду снимать. Простите, что я, может быть, подвожу вас, это ужасно, я обещал, я очень хотел!! Я искренне хотел, вы мне верите?!