Я прочла наизусть пушкинское стихотворение, испытав давно забытое наслаждение… Почти как на новогодней ёлке, когда мне было пять лет… Спасибо, дорогой Игорь Михайлович! Неужели вы меня расколдовали?…

Только очень трудно было отвоевать у Фёдора своё право НЕ обливаться по утрам холодной водой.

– Ну, не поверю я, что врач мог такое сказать! – говорил Фёдор.

– Что ж, мы тебя будем обманывать, Федя? – обижалась бабушка.

– Допустим, не обманываете. Но вы что-то там напутали. НЕ МОГ врач такое сказать! Наоборот! Если нервы плохие, так их же нужно закалять, укреплять как-то!

– Ну, сходи к нему сам, когда будешь в Днепре. Чтобы убедиться.

– Да не буду я к нему заходить! Во-первых, у меня нет на это времени. А во-вторых, если он способен такое выдумать, то мне не о чём с ним разговаривать вообще!

Такой вот Фёдор кремень. Если он имеет своё мнение по какому-то вопросу, то хоть мир весь обрушится, но мнение Фёдора будет неколебимо.

Я не помню…

Я не помню, чтобы Фёдор пришёл с работы, а мама вышла бы в прихожую, обняла бы его и поцеловала. Я вообще никогда не видела у них никаких проявлений взаимной любви, какой-то взаимной радости. Никто никогда ни к кому не прикасался нежно – как будто это было табу. Каждый жил в своём коконе.

И только Маришка сшивала наши жизни во что-то общее. Общая крыша над головой и этот милый ребёнок, снующий между нами, со своими улыбочками и своим звонким голоском… Она влезала каждому из нас на колени, в ней было столько ласковости и веселья, это было настоящее чудо в нашей жизни, именно она – Маришка, или как я её называла – Золотая Веснушка. Благодаря ей, у нас была семья, потому что мы все любили её, каждый по-своему, но любили безоговорочно, я её просто обожала, мы спали на большой железной кровати, она засыпала раньше, я любила смотреть на неё, спящую, любила обнять её тихонько, согреть её, маленькую, она как-то плохо росла, болела часто, была такой прозрачной и худенькой, всё время хотелось её обнять, подтолкнуть одеяло, хотелось что-то мастерить для неё, играть с ней.

И каково же было услышать от неё спустя несколько лет, ей было тогда уже двенадцать, и она призналась:

– А я, когда была маленькая, не любила тебя.

– Как – не любила?! – не поверила я своим ушам. – Я тебя так любила, а ты меня – нет?…

– Тебя никто не любил, – сказала она с детским простодушием. – И я не знала, что тебя надо любить.

Это её признание было одним из сильнейших потрясений в моей жизни. Потом, когда шок прошёл, я неожиданно почувствовала удивительное спокойствие и даже веселье. Я поняла, насколько моё чувство к сестре не зависит ни от чего, даже от её ответного чувства. Ну, что ж, моя дорогая, даже если это и так, я всё равно бесконечно благодарна тебе за то, что ты была, за то, что ты есть, за то, что ты позволяла любить себя, не отталкивала меня. Как поётся в одной из моих любимых песен того времени, и пел её мой любимый певец Марк Бернес: «Не бойся, если вдруг тебя разлюбят. Куда страшней, когда разлюбишь ты».

Но мне кажется, милая моя сестра, что ты всё же заблуждаешься, говоря категорично: «Я тебя не любила тогда». Мне от тебя в те годы всегда было так тепло… и если это волшебное тепло – не любовь, то что же это тогда?

А что теперь?… Ну, что теперь!… Живём на разных концах огромного мегаполиса. Две уставшие, закрученные жизнью женщины. На многие вещи смотрим совершенно по-разному. Но это – нормально.

Два раза в год я приезжаю на дни рождения своих любимых племянников.

Иногда звоним друг другу. С каждым годом всё реже и реже…

С каждым годом всё дальше и дальше…

…Но я никогда не забуду, как мне было тепло от моей сестры – когда вокруг был холод и ветер…

Могут ли взрослые любить?

А могут ли любить взрослые, это было под большим вопросом…

Я жила и думала, что любовь (Любовь с большой буквы) бывает только в книгах: у Тургенева, например, «Первая любовь» – это да! Или у Чехова – в «Даме с собачкой». Или в хороших песнях. А бывает ли она в жизни? Такая, чтобы посмотрела на людей – и увидела: эти двое любят друг друга. Я знаю только, что бабушка очень любила своего первого мужа Яшу, который умер от туберкулёза, о нём она плакала всю жизнь. Но это я знаю с её слов, сама же я этого не видела. В той жизни я не видела ни одного проявления взаимной любви.

Может, тогда было не принято как-то высказывать это? Может, люди стеснялись или даже стыдились этого? Но зачем стыдиться того, что в нас самое лучшее?…

Все вокруг трудились в поте лица, выполняли и перевыполняли производственные планы. Но любил ли кто-нибудь кого-нибудь?… Я имею в виду отцов и матерей. Господи, неужели и нас ожидает такая же унылая жизнь – работа, работа, еда, нотации детям перед сном, опять работа, опять еда, опять нотации… Неужели ради этого стоило рождаться на этот свет?… Скучно ведь это всё, люди!

О контрастности жизни

Жизнь слишком контрастная. Эта её полосатость мучительна. Только расслабишься, подумаешь: «Какие же все хорошие, как я вас люблю…» – и тут же получаешь какую-нибудь оплеуху. Не обязательно физическую. Но от моральных оплеух ещё больнее. Вроде: «И что ты понимаешь в жизни?»

Вот, не расслабляйся, будь всегда начеку! Но как же это трудно: живя в семье, постоянно держать круговую оборону. Нет, не умею, не могу, не получается!… И вот опять реву ночью в подушку и мне опять совершенно не хочется жить…

Я могу жить только когда у меня в душе равновесие. А равновесие в моей душе только тогда, когда дома мир. Когда никто ни с кем не выясняет отношения, когда никто никого ни в чём не упрекает. Когда никто ни над кем не насмехается, когда никто никого не унижает. Видимо, мне хотелось бы жить в раю… Но жизнь не похожа на рай.

Хотя случаются ведь минуты… такого тихого мира и единения душ…

Сидим с мамой вечером на кухне, пьём чай, говорим о «Первой любви» Тургенева. Так хорошо, тихо, спокойно на душе – в доме – во всём мире… Мы с мамой – подруги, ОНА ЛЮБИТ МЕНЯ! Я это вижу, чувствую! «Мама, а ты веришь в любовь?» – спрашиваю я с замиранием сердца. «Да, – говорит мама тихо и грустно. – Конечно, верю…» Мне хочется спросить её о папе Серёже, сейчас самый подходящий момент. И я решаюсь.

– Мама, а ты любила моего отца?

Я вижу, как она вздрогнула от моего вопроса. И напряглась. Но быстро справилась с собой и тихо и спокойно сказала:

– Конечно, любила. И он меня очень любил… Мы были очень красивой парой. У Серёжи такие синие глаза… забыть невозможно! Как у тебя… Ты очень похожа на отца.

Она грустно и пристально вглядывается в моё лицо.

– Мама, тогда почему?,,

– Мы были слишком молоды. Наверное, в этом всё дело. Молоды и неопытны. Ну, что ты хочешь? Мне было двадцать два, когда мы поженились, а Серёже всего двадцать! Он был страшно ревнив, а я страшно обижалась на него за это… Мы ссорились каждый вечер. Это была не жизнь… Не знаю, кто из нас больше виноват в том, что всё так получилось…

– А где он теперь живёт?

– Там же. В Одессе… Там и родители его живут, и два брата. Серёжа хотел когда-то, чтобы и мы с тобой приехали в Одессу…

– Надо же! И мы бы жили у моря?…

– И мы бы жили у моря… Но что теперь говорить об этом? Разбитую чашу не склеишь…

– Зато у нас есть Маришка! Марина – МОРСКАЯ! Можно сказать: своё маленькое море…

– Да, зато у нас есть Мариночка…

Мы молчим. Нам грустно, но почему-то очень хорошо в этой грусти. Мама ответила на мой самый мучительный вопрос: любила ли она моего отца? ЛЮБИЛА! Может быть, это даже не совсем в прошлом времени, и я благодарна ей за это. Сегодня она впервые не упрекала меня в том, что я похожа на отца, а радовалась этому…