Всю жизнь бабушка пыталась оправдаться перед своей суровой дочерью: уверяла её, что не было её вины в том, что всё так получилось…
Я верила бабушке. А мама не хотела ей верить. НЕ ХОТЕЛА – и в этом вся трагедия. Не хотела изначально!
Но был третий человек, причастный к этой истории, который всегда был на бабушкиной стороне. Это – мамина старшая сестра по отцу, Мария. Ведь наша бабушка, потеряв своего любимого мужа Яшу, которого убил туберкулёз, вышла потом замуж за вдовца с маленьким ребёнком. Собственно, из жалости и любви к маленькой Мусе бабушка и вышла замуж за моего деда. И стала настоящей мамой для своей приёмной дочери. А Муся её буквально боготворила! Она, сколько я помню, называла её только «мамочкой»: «дорогая мамочка», «любимая мамочка», «родненькая мамочка» – никак не иначе. Она готова была носить бабушку на руках, так она её любила и обожала. Сейчас Муся жила в другом городе и писала бабушке длинные, полные нежности, письма…
Муся была на восемь лет старше мамы и к тому времени, когда случился распад семьи, она, видимо, лучше разбиралась во взаимоотношениях взрослых. Наверное, она видела и понимала то, чего малышка-мама не видела и не понимала. Мама знала только одно: её отец – самый лучший человек на свете, самый благородный, самый честный, самый-самый…
Муся никогда не обвиняла бабушку и не упрекала – она её понимала. Мама же не понимала и, став взрослой, не захотела понять. Её детская обида на бабушку как будто законсервировалась на всю жизнь… И как закрытые надолго консервы становятся ядовитыми и смертельно-опасными, так и мамина обида – она была подобно яду. Она разъедала ей душу…
Про Мусю
…Когда я первый раз увидела тётю Мусю (это было на Философской, в моём раннем детстве) – она была такая ослепительно красивая, даже красивее мамы, молодая и вся в орденах и медалях… Ведь Муся ушла на фронт двадцатидвухлетней и прошла всю войну – Сталинград и Курскую дугу, была много раз ранена и контужена, попала в окружение, заболела тифом, и её, в беспамятстве, умирающую, солдаты выносили из окружения… Но она не умерла!
А потом, после войны, Мусю послали в Западную Украину на борьбу с бендеровскими бандами…
Поразительный штрих Мусиной биографии: она тоже вышла замуж за вдовца с маленьким ребёнком и воспитала Люсю, свою приёмную дочь – как родную, повторив бабушкин подвиг материнской любви.
… А когда Муся жила в Западной Украине, и у неё родилась дочка Таня, бабушка взяла меня, и мы поехали с ней в Западную – помогать Мусе управляться с младенцем. Мне ещё не было четырёх лет, но я на всю жизнь запомнила некоторые эпизоды из той поездки. Как мы ехали в набитом битком, старом, с дощатыми лавками поезде… Как сошли на каком-то пустом полустанке, где нас ждала телега с лошадкой и мужичком, и как мы ехали на этой телеге по страшной распутице… Грязище была жуткая – апрель, а дорог – никаких, просто чёрное месиво…
Помню грязные, кривые улочки то ли городка, то ли деревни, серые щербатые заборы… Помню чёрную снаружи и чёрную внутри страшную избу, в которой жила красавица Муся со своей семьёй. Тёмный деревянный стол да русская печка, да железная кровать – вот и вся обстановка. Помню керосиновую лампу, блики света и теней, мечущиеся по стенам и потолку… Помню цинковое корыто с красной от марганцовки водой, в которой бабушка, Муся и её муж, дядя Саша, торжественно купают красненького младенца – Танюшку. И все такие радостные, счастливые… прямо светятся! А мы с пятилетней Люсей смотрим на это священнодействие расширенными глазами…
…Бабушка, вспоминая порой ту нашу поездку, ужасается: «И как я тебя, ребёнка, потащила тогда в Западную! Как мне такое в голову могло прийти? Ведь там стреляли из-за каждого угла! Каждую ночь кого-то убивали… Безумная была поездка».
Тем не менее, мы вернулись домой, на Философскую, живы и здоровы. Значит, те пули – были не наши. Не по наши души. Значит, не время нам было умирать.
…У Муси была трудная жизнь: вскоре она родила ещё одну девочку, так что у неё было теперь три дочери. А муж Мусин, тоже фронтовик, её фронтовой товарищ, постепенно пристрастился к бутылке, и Мусе приходилось очень не легко. Но вот что удивительно: она никогда не жаловалась на свою судьбу.
Обожала дочерей, умела прощать мужа, жалела его, работала безотказно – куда пошлют, точнее – куда направит партия, потому что ещё на фронте вступила в партию (тогда многие вступали в партию, когда рвались на передовую). После войны Муся никогда не принадлежала себе: её вечно посылали из дыры – в дыру: всё время она что-то подымала, восстанавливала… Жили они небогато, и бабушка постоянно отвозила для Мусиных девочек, которые были младше нас с Маришкой, наши платья, из которых мы уже выросли…
Две сестры, Муся и моя мама, такие похожие внешне, были совершенно разные по характеру. Просто перпендикулярные! И при этом они очень любили друг друга. Мама высматривала в Мусином лице черты любимого отца, говорила, что и по характеру Муся вся в отца. А Муся относилась к маме – вроде как я к Маришке: мама была для неё всю жизнь «младшенькой любимой сестрёнкой». Видно было, что Мусе очень хочется сказать маме: «Ты моя маленькая»…
Моя мама постоянно любила только трёх человек: своего отца, сестру Мусю и Маришу. (Всех остальных – по настроению).
Я Мусю тоже любила. Её невозможно было не любить – от неё всегда шло тепло… А от мамы – очень редко, даже когда мы порой дружески разговаривали с ней, – она всегда была как за стеклянной стеной. Я не помню, чтобы она обняла меня когда-нибудь, или погладила по голове (а мне так этого хотелось!), не помню, чтобы за всё моё трудное отрочество она сказала бы мне: «Я тебя люблю». А я так нуждалась в этих волшебных словах!… Я вообще не помню, чтобы кто-нибудь мне эти слова говорил. В те годы. НЕ ПОМНЮ!!! За долгие-долгие годы отрочества и юности – ни разу. Никто. Никогда.
…Только когда-то, давно-давно, как в другой жизни, как на другой планете – отец, да так ласково: «Доця, любимая…» Восемь лет уже с тех пор прошло. Господи, как же мне хотелось услышать эти слова ещё когда-нибудь в жизни!…
…Так что, если бы бабушка была в чём-то виновата перед дедом, то Муся первая бы отвернулась от неё. Но Муся не только не отвернулась, она была с бабушкой до последнего мгновения её жизни. Именно Муся проводила бабушку в вечность…
Предчувствие сына
Была осенняя ночь. Мы с Лёлей уже нашептались, и она уснула на диване, а я всё ворочалась и скрипела своей раскладушкой.
Была лунная, осенняя ночь. Мне не спалось, как всегда в полнолуние. Тополя, облетая, шумели за окном… Казалось, дом, как маленький кораблик, плывёт в океане ночного шума, шороха, поскрипывания, колыхания теней на белой стене, качания фонаря за окном… Яркая луна заливала комнату холодным тревожным светом… Большой ветер обнимал дом-кораблик шумными крыльями и гнал его по тёмным волнам…
И никого на моём корабле, кроме спящей сестры. Мне хотелось разбудить Лёлю, чтобы ещё пошептаться о чём-нибудь, услышать её тёплый смех, но будить её было жалко. Пусть спит.
Я опять заворочалась в своей старой скрипучей раскладушке, как в маленькой шлюпке, мне было неспокойно, тревожно и одиноко. Было уже, наверное, далеко за полночь. Слепящая луна ушла за угол дома, и в комнате стало темно. Диван со спящей сестрой растворился в тёмном углу, и мне показалось, что я совершенно одна на этом скрипучем кораблике, в этом шумящем осеннем ночном океане…
Это была ночь вселенского одиночества.
Оно, это безбрежное одиночество, накрыло меня высокой холодной волной и потащило с шумом и шелестом в свои глубины…
Господи, неужели я никому не нужна в этом мире?! Господи!… Слёзы готовы были закапать на подушку.
И вдруг… я ощутила что-то странное. Я почувствовала, что я на своей шлюпке не одна. Меня охватило страшное волнение, меня даже затрясло слегка. Да, здесь определённо КТО-ТО был! Этот незримый Кто-то сошёл откуда-то сверху. Потолка надо мной будто не существовало, он растворился во тьме, стал проницаем, слился с ночным небом… И этот Кто-то пришёл из осеннего космоса…