— Пётр молча уставился на его кривые, немощные ноги. Посадник, чувствуя на себе его непристойно-наглый взор, упрямо смотрел в угол. Пётр переводил взгляд с ног на глаза посадника, с глаз на ноги и продолжал молчать. Наконец выговорил, будто с участием:

   — Ножки-то у тебя, видать, вовсе поучахли?

Жилы на висках у посадника вздулись так, что казалось — вот лопнут. Он, всё не глядя на Петра, пробормотал очень тихим от негодования голосом (он был шепеляв):

   — Зачем звал? О своих пожарах калякать?

Нет, не о своих пожарах. Мои ли, твои ли, про то ещё как кто скажет.

Посадник, ничего не поняв, взглянул наконец на Петра.

   — Как так «твои ли, мои ли»? — вымолвил он, чуя новую обиду. — Моих не бывало. Что городишь? Ежели не о пожарах, так о чём толковать?

Пётр внимательно следил за лицом посадника, ловя себя на том, что радуется случаю выместить на ком-то хоть малую часть своего вчерашнего непоправимого бесчестья.

   — Спрашиваешь, о чём толковать? — Пётр помедлил и вдруг проговорил с той же, что и раньше, притворной участливостью: — О тебе толковать.

   — Обо мне? Когда обо мне, так ко мне бы и шёл.

Нельзя к тебе: тайность. У тебя в стенах лишние брёвна есть: услышат! А дело для тебя такое...

Какое такое?

Пётр опять помедлил, внимательно и мрачно глядя посаднику в глаза.

   — Приметил ли вчера на пиру, — заговорил он, с особенной, неожиданной для самого себя выразительностью произнося каждое слово, — каким глазом смотрел на тебя мой сват, великий боярин?

   — Каким глазом? На меня? На всех одним глазом смотрел.

   — На всех одним, а на тебя особо, другим, — ещё выразительнее сказал Пётр. — Я бы того и не приметил, не до того было — гости, поминки, — кабы он сам...

   — Что — он сам?

   — Кабы он сам мне потом не сказал с глазу на глаз.

   — Что сказал?

   — Что-де посадник у вас на Москве душою крив.

   — Врёшь!

   — Когда вру, не слушай, ступай назад домой, ложись на печь и жди, что будет с тобой дальше. Доброго не дождёшься. Я не для себя, а для твоей пользы говорю. Или молчать?

   — Говори.

   — Сват, великий боярин, сказал: дружина того посаднику не забудет, что посадник боярина Ивана Кучковича, стольника, Прокопию выдал.

   — Я?!

   — А то кто ж, как не ты? Вся Москва видала, как ты Прокопию городовые ворота отворял, как ты Прокопия ко мне на крыльцо вёл. Скажешь: не отворял, не вол?

   — Так ведь Прокопии меня...

   — До твоих с Прокопием счетов дружине дела нет. Небось знаешь, где сейчас Прокопий? Знаешь? Так как бы и тебе там не быть.

   — Что говоришь!

   — Говорю, что есть. Не хочешь — не слушай.

Пётр прошёлся по клети, поигрывая висевшим у него на поясе длинным кинжалом.

   — Мой сват, великий боярин, так мне сказал, — продолжал он, вынув кинжал из ножен и осторожно пытая пальцем с одной и с другой стороны его прямой, обоюдоострый клинок. — Великий боярин так сказал: «Дружина посадит на Москве другого посадника».

   — Так и сказал?

   — Так и сказал. «А пока нового не посадим, старый, говорит, весь в твоей воле». В моей воле! — Пётр, убрав кинжал в ножны, ткнул себя пальцем в грудь. — «Ты, говорит, его покамест поискуси». Видишь, я всё тебе говорю, чего бы и не должен открывать.

Пётр опять почувствовал — рядом с неунимавшимся нытьём в сердце — тайное довольство. Он сам был удивлён, как его в другое время косный, неувёртливый ум вдруг стал извёртываться по-новому: верно, с отчаянья!

В его устах правда, будто сама собой, ловко оплеталась ложью.

   — «Поискуси, говорит. А там дружина, твой отчёт услышав...» Мой отчёт. — Пётр опять ткнул себя пальцем. — «...там дружина и решит, что делать со старым посадником. Будет твоя, боярская, воля, может, говорит, ещё и на Москве его, старого посадника, оставим, ежели сумеет тебе, боярину, угодить и нам, дружине, спрямить. Случай у него, у посадника, для того есть».

   — Какой случай?

   — «А ежели другожды нам, дружине, скривит, — продолжал Пётр, угрожающе приподнимая голос и будто вовсе не слыша вопроса, — тогда, говорит, хоть сам секи посаднику голову. Тогда, говорит (Пётр ещё поднял голос), дружина тебе, боярину, его, посадникову, голову дарит».

   — Какой случай спрямить? — прошептал посадник.

   — Будто сам не знаешь какой? — сказал Пётр, глядя на посадника прищурившись, с укором. — Добро бы с моих слов знал о том мой сват, великий боярин, а то ведь от людей услыхал, ещё в Москву не въехавши, ещё за Кунцевом! Вот куда молва-то о тебе доползла!

   — Какая молва?

   — Такая молва, что-де кудринские сироты боярскую челядь ульстили, что своими-де прелестными речами всей округе головы кружат, что, того гляди, город спалят с посадником вместе. Москву спалят! — повторил Пётр, снова сильно подняв голос. — Чуешь ли, посадник, чем в окно-то несёт? Кто за Москву ответит? Не ты ли, посадник, ответишь? А посадник, толкуют люди, взаместо того чтоб дать пример, у себя по двору знай себе похаживает да с женой своей вместе, с посадницей, голубей гоняет! Вот какая молва. Вот что мне мой сват, великий боярин, с чужих, не с моих слов сказал.

   — Так я ж...

   — Что ты ж?

   — Так я ж к тебе с тем и шёл, чтоб о твоих пожарах потолковать.

   — Потолковать! О моих пожарах! Разумеешь, чай, сам, чьи пожары, кто в них повинен. Или, скажешь, не ты, а я в них повинен?

   — Не в том дело, кто повинен, — пролепетал посадник, — а в том дело, как быть!

   — Ты ль меня спрашиваешь, как быть? Так кто ж ты таков? — закричал Пётр, с мучительным наслаждением давая наконец полную волю всему, что вздувало ему сердце. — Кто ж ты таков, леший тебя перешиби! Посадник ты московский или ты мокрица давленая ? Кому ж и знать, как не посаднику, как город устеречь? Где твой городовой снаряд? Где твой городовой полк? Кто у тебя на посаде сотский?

На Москве — по малости посада — ещё не было тысяцкого, а был только сотский, под рукой у посадника.

   — Сотский? Кто у меня на посаде сотский? Дубовый Нос у меня сотский. Бахтеяр.

   — Дубовый Нос! Бахтеяр! — с издёвкой в голосе повторил Пётр. — Бахтеяр да ты, ты да Бахтеяр — хороша двойка!

Бахтеяр, больше известный под кличкой Дубовый Нос, был первый на посаде богач, нажившийся на пивоварстве. Он продолжал промышлять пивом и теперь, а заодно давал деньги в рост и резал своих должников огромными, лихвенными поборами. Зажирел он до такой степени, что его короткие, оплывшие ноги, все изъеденные язвами, еле передвигались.

   — Хороша двойка!— повторил Пётр. — Где ж у вас с Бахтеяром городовой снаряд?

   — Чай, у Бахтеяра в погребу.

   — В пиве отмокает?

   — Пошто в пиве?

   — А то в чём же? Велик ли у тебя полк? Сколько посадских можешь скликать? Сколько слобожан?

   — Сколько слобожан? Да числа-то давненько не бывало. Нужды-то, сам знаешь, не было.

   — Пришла нужда! — перекрикнул Пётр. — Тресни сотского шкворнем по пузу. Пусть достаёт снаряд. Пусть наряжает биричей. Пусть скликает всех — численных и нечисленных. Всех как есть. Сказывай поход.

   — Поход? Куда поход?

   — Куда? В Кудрино, вот куда.

   — Как же распоряжу, когда снаряд-то...

   — Как хочешь, так и распоряжай. А не то голову прочь! И тебе и Дубовому Носу! — Пётр провёл рукой но потному лбу. — Снаряд! — передразнил он. — Чай, с наряд поизржавел да поистлел у тебя хуже твоих ходилок! Свой снаряд даю. Свою челядь даю, всю какая на дворе будет. Под твой ответ... Что зубом запрядал? Чтоб сегодня же до заката весь твой городовой полк был в Кудрине! Слышал? Не своим именем сказываю — дружина тебе велит. Слышал?

   — Кто ж поведёт полк? Мне-то где ж по моей убогости.

   — Тебе-то! Тоже, посадник!

Пётр побледнел и сморщился так, будто кто защемил ему сердце клещами.

   — Сам поведу полк! — выкрикнул он изменившимся голосом, держась за грудь. — Ступай.