— Нет, чудная у нас растет смена! — сказал он. — Именно чудная! Любознательная, талантливая. Она знает в тысячу раз больше, чем мы в их годы. В тысячу раз! Такое время, ничего не поделаешь. Надо только быть с ними честными до конца. Юность искренна. Она не терпит обмана.

Павел Павлович подошел к своей кровати, начал стелить постель.

— Ну что ж, пора на боковую. Ничего не поделаешь — режим. Потом завтра надо встать пораньше, посмотреть доклады.

Володяка добирал остатки закуски.

Было душно. Пришлось открыть окно.

В открытое окно повеяло прохладой. Августовская ночь была свежа и прозрачна. Слышались голоса людей, топот ног по тротуару, возгласы, смех. Рядом с гостиницей находился кинотеатр. Видимо, в это время окончился очередной сеанс. Прошло немногим больше четверти часа, и голоса стихли.

— Ну, липяговцы, вы не спите? — проговорил в темноте Чугунов.

Володяка, засыпая, чмокал губами. Койка Чугунова, как я уже говорил, стояла у стены, но Павел Павлович лег головой к окну, и мы оказались рядом. Он, как мне показалось, был рад возможности поговорить со мной.

— Вы что преподаете? — спросил он.

— Физику.

— О, это очень интересно! Если бы я не был историком, то непременно преподавал бы физику. За этой наукой большое будущее. Очень большое!

Мы помолчали.

Чугунов вздохнул.

— Ох, сердце, сердце! Понимаете, шалить начинает. Не хочется сдаваться, а оно напоминает, что года идут. Вам сколько лет?

Я сказал.

Чугунов поворочался на жесткой койке.

— Ну, вы еще совсем юноша, — сказал он спустя минуту. — Вы уже третье поколение…

Он не сказал, почему третье. Подумав, я решил, что первым он называет поколение, сделавшее революцию. И я невольно стал сравнивать людей того, первого, поколения с моим, с нашим поколением. Мы ничего не успели сделать до войны, даже доучиться. Фронт был нашим первым жизненным испытанием. Многие выдержали это испытание с честью, иные — кое-как. Володяка, например, был минометчиком в самом что ни на есть рядовом пехотном полку. Вернулся с войны — вся грудь в орденах. А в жизни, оказалось, бывают испытания и более трудные, чем окопы…

— У вас типично липяговская фамилия, — прервал мои размышления Чугунов. — Помню, бригадир первой бригады, Василий Андреевич…

— Это мой отец.

— Отец?! О, тогда я хотел бы пожать вам руку! — Чугунов нашел во тьме мою руку, пожал. — Замечательный человек Василий Андреевич…

— Он умер.

Чугунов снова вздохнул.

— Мы с ним были одногодки, — заговорил он спустя некоторое время. — Помню, как-то, в самые первые годы работы по-артельному, распахали мы луг Двенадцати родников. Долго думали, чем занять целину. Решили посеять сахарную свеклу. Буряки выросли с церковный купол. Приехали убирать. Осень стояла чудная, как теперь. Приехали бабы разнаряженные, мужики с вилами. Все не налюбуются на грядки свеклы. Вдруг вижу: бригадир машет мне рукой, подзывает. Подхожу, и что ж вы думали? В меже, скрываясь под ботвой, лежит заяц. Беляк едва начал к зиме готовиться, на ботве пух, линяет. Наелся за ночь, а теперь спит. Шепчу бригадиру: «Бери!» А тот пожимает плечами: «Чем брать-то?» — «Руками». — «Нет, говорит, надо Авданю позвать, он мастер с ними расправляться». Только было он собрался звать Авданю, а заяц — скок! — и был таков… Смеху, вповалку все. Да, добрый был человек… — Чугунов, как мне показалось, улыбнулся во тьме, вспоминая случай, по поводу которого нередко шутили у нас в семье над отцом, и вдруг совсем другим голосом добавил: — Да, справедливый был человек!.. Когда меня взяли, то вызывали кое-кого из липяговцев. Взяли, а материала обличительного не было. Затем и вызывали, чтобы мужики показывали, что и в колхозе я занимался вредительством. Вызвали и Василия Андреевича. Подсунули ему эту самую бумагу про мое вредительство в колхозе, чтобы он подписал. Бились, бились. Арестом, карцером грозили. Ни в какую! Отпустили… Значит, вы его сын?

— Да.

Чугунов замолк.

Было, наверное, далеко за полночь. Белые стены и потолок отражали блики света, падавшего в окно. Блики эти то гасли, то вспыхивали так ярко, что в комнате становилось светло, как днем.

— Машины, что ли? — спросил Чугунов.

— Это зарницы, — сказал я. — Хлеба поспевают.

— А-а, верно! Август же! Совсем позабыл…

Чугунов повернулся навзничь; кровать под ним скрипнула. Он долго лежал молча, потом вздохнул и сказал радостно:

— Зарницы! Хорошее слово… Позабыл, совсем позабыл…

Книга вторая

Баллада о сельском колодце

Вдоль улицы прорыта глубокая узкая канава. Черная траншея эта с двумя валами красноватой глины по обе стороны — словно шрам на лице. От околицы — до самого поповского дома. И куда подевалась мурава, которой так славился наш порядок! Ни пройти по селу, ни проехать.

Правда, кое-где сделаны мостки для перехода.

Но жидкие горбыли брошены наспех; перилец на мосточках нет, и старухи, прежде чем наступить на них, подолгу крестятся: не дай бог, оступишься — угодишь в преисподнюю.

Люди еще туда-сюда, а скотина — та совсем обезумела от этих бирдюковских ям.

Пригонят стадо, коровы дойдут до середины порядка, пора сворачивать к своей избе — а тут прорва эта! Одной сюда, а другой туда надо. Влезут на глиняный вал и ну реветь. Ягнята мечутся вдоль рва, блеют жалобно: никак не решатся перепрыгнуть. Одни козы свободно перемахивают через канаву — на то они и есть бесовы животины.

Загоняя коров, бабы почем зря честят Бирдюка и его бригаду, вырывших машиной эту самую траншею.

— Понарыли, антихристы, ловушек! — говорила Таня Виляла, вышедшая встретить свою козу. — Не боятся, знать, что сами пьяные ввалятся в нее.

— Ить он, Бирдюк-то, не пье, — возражала Прасковья, жена Василия Кочергина.

— Он не пье, так другие хлещут! — не успокаивалась Таня. — Водопровод вздумали, шут их побрал бы! Труб еще нет, а окопов этих вдоль села нарыли. Грязь теперь, чай, на три года…

— А кто на собрании больше всех кудахтал: «Один колодец на весь порядок!», «Пузо надорвешь, пока ведерко воды вытащишь!», «Прав Яков Никитич!» — заговорил дядя Авданя, подражая Вилялину говорку. Мой крестный стоял тоже тут, встречая свою комолку. И теперь он рад был случаю покалякать с бабами. Усмехаясь в свои прокуренные усы, он все подзуживал Татьяну:

— Скоро вам, бабы, прямо на кухоньку крантик с водой проведут.

— И-и! Как бы не так! Покуда выторгуют эти самые трубы, года три пройдет. Лучше б за эти деньги колодцы подправили, и то толку б было больше.

— Говорят, что и нас будут поить той же водой, что коров на ферме… Как ее?.. Архизианской… — кручинилась Прасковья Кочергина.

— А чем же та вода плоха? — спросил Авданя. — Артезианская самая что ни на есть чистая вода.

— Эк, рассказывай, «чистая»!.. — поддержала Прасковью Татьяна. — Пока трубы прочистятся, сколько с них грязи и масла всякого сойдет! То-то, помню, в девках: достанешь ведро из Санаева колодца, вода чище слезы Христовой. Выпьешь глоток — час зубы ломит.

— Да, хорош был колодец, — согласился Авданя. — Но сам я любил брать из Ефремова колодца. Жалко, осквернила его Грунька — засыпался. А хороша была вода в нем! И до Груньки хороша, а опосля и того слаще…

— Будя тебе, дядя Авданя! — обиделась Татьяна. — Вечно ты с подковыркой.

— С какой же это «подковыркой»? Ей-бо, без всякой подковырки! — Евдоким Кузьмич шутливо перекрестился, смахнул языком с губы самокрутку, подымил, опять приклеил папиросу к губе и бур-бур — пошел свои лясы разводить. — Разве не я первый Груню-то отыскал? На самый Михайлов день, значит, было… Встал утром, а баба и говорит: «Сходи-ка, мужик, за водой. Не то напьешься к вечеру, весь дом без воды оставишь…» И то, думаю, правда: на престол да не выпить!. (Тут Таня Виляла хмыкнула: Авданя выпьет на грош, а хвастает потом весь год.) Взял, значит, ведро, — продолжал Евдоким Кузьмич, — и пошел… Пришел, вижу: колодец открыт, а у сруба ведра чьи-то стоят. Ну, думаю, побежала баба к соседке поболтать, плюнул на руки да за бадейку. Начал опускать. А колодец, сами знаете, глубоченный был. Пока, бывало, цепь всю выберешь, руки отсохнут. Ну, зачерпнул, достаю, а в бадейке варежка плавает. Эк, думаю, обронил кто-то. Да выбросил варежку, а воду-то жалко выливать. Налил ведро, за другой бадьей дело. Опять, значит, журавель нагибаю… Достал я вторую бадейку, а в ней… платок плавает!..