— Это большевистская звезда, — гордо сказал Абдулатип. — Атаев говорил, что она освещает беднякам путь к счастью.

— Верно, мальчик. Под сиянием этой звезды люди будут счастливы. — Нурулла тяжело опустился на табурет. — Рассказывал мне один мудрый человек, будто в некой стране люди долгое время страдали от голода и жажды. Было в этой стране всего в изобилии, но у источника с богатствами лежал аздаха двухголовый, не подпуская к нему людей. Никто не смел приблизиться к источнику. Каждого, кто рисковал подойти, аздаха убивал своим огненным дыханием. И вот однажды появился в той стране всадник на белом коне. В черной бурке, на поясе — шашка. Прискакал джигит к людям и говорит: «Я поведу вас на аздаху, только дружно идите за мной» — и сам поскакал впереди. Мчался его конь, аж искры из‑под копыт летели. Люди на своих конях едва успевали за ним. Приблизился всадник к аздахе и на скаку отрубил одну из голов. Люди схватили ее и бросили в пропасть. И оттуда вдруг пошел черный дым, закрывая солнце. На земле стало темно, и люди не знали, куда идти. Тогда джигит поднялся на своем волшебном коне к самому небу, и сорвал с него звезду, и осветил ей путь людям. Горела звезда как факел, и под ее светом люди отрубили и вторую голову аздахе. А из той звезды, что держал в руках всадник, рассыпались искрами тысячи звезд. Люди брали их и прикрепляли к папахам.

— Это были большевики? — спросил Абдулатип.

— Да, большевики. Свет этих звезд пробивается теперь и к нам, в горы. Но и здесь у нас у источника счастья лежит аздаха, — задумчиво говорил Нурулла.

— Ему тоже надо отрубить голову, — сказал Абдулатип.

— Эту звездочку я сейчас поправлю, сможешь снова прикрепить ее, — сказал Нурулла.

— Сааду мне говорил в крепости, что придет время, и все люди будут сыты, и чуду и шашлыка будут есть вдоволь. Правда это?

— Правда, сынок. Обязательно наступит такое время. И вы с Шамсулварой будете еще счастливы. Впереди у вас — радостная и светлая жизнь. Хватит ваши отцы и деды голодали.

— И вы голодали, дядя Нурулла? — спросил Абдулатип.

— Частенько, сынок. Не потому, что не трудился, трудиться‑то я привык с малых лет, а потому, что родился в плохое время, когда одни работают не покладая рук, а другие живут за их счет. Нас у отца было девять ртов: четверо сыновей и пятеро дочерей. Чтобы прокормить нас, трудился он с рассвета и дотемна. Мы еще спали, бывало, когда он утром уходил в большую комнату, где была его кузня. А выходил оттуда только поздно вечером, когда уж мы опять спали. О матери и говорить нечего: никогда она покоя и отдыха не знала. Вечерами, бывало, помню, пересчитает нас, лежащих в ряд на полу, — все ли на месте.

Я в семье был самый старший. И хоть не ел никогда досыта, рано вытянулся. К семнадцати годам отцовский пиджак не налезал на меня. Кузнечному, литейному делу выучился я быстро. Семнадцати лет покинул я родной аул, пошел искать работу. Был в соседнем ауле Гоцатль мастер золото–кузнец по имени Абу–Бакар. Слышал я, что ищет он себе помощника. Своих детей у него не было. Вот к нему я и направился.

Принял он меня ласково. «С дороги, наверно, проголодался парень. Налей‑ка ему чаю», — подмигнув, сказал он жене. И сам сел рядом со мной чай пить. Обрадованный таким хорошим приемом, я с удовольствием пил вкусный чай, уничтожая один за другим теплые чуреки. Когда очередной стакан был выпит и я взглянул на хозяйку — не нальет ли, мол, еще, — Абу–Бакар вдруг встал. Я думал — теперь он покажет, чем я должен буду заниматься, поведет в мастерскую. А он привел меня на конец аула и спросил: «По какой дороге, молодой человек, ты прибыл?» Ведь дорог к аулу много. Я показал. «Вот по ней и обратно ступай. Я не так уж богат, чтобы нанимать работника, который умеет сказать «бис–мила»[8] перед тем, как сесть кушать, и не торопится говорить «аллам дулила»[9].

Что делать. Пришлось мне ни с чем покинуть аул Гоцатль. Мне стыдно было возвращаться домой с пустыми руками, пошел я по другим аулам искать работу. Работал лудильщиком в Цудахаре, в Анди, Гоцатле. Голодал, ведь заработанное приходилось отсылать домой, чтобы мои братья и сестры не умирали с голоду. Один год был особенно тяжелый, голодный. Случился тогда неурожай. Нигде не мог я найти работу. В тот год умерли два моих брата и сестра. Вот так, мои мальчики, — Нурулла отложил паяльник. — На вот, Абдулатип, твоя звездочка снова как новенькая. Береги ее, не всякому Атаев дарит звезду, видно, доверяет тебе. Будь и ты верен ему.

— Асалам алейкум, — сказал, заходя в мастерскую, отец Абдулатипа. — Где ж еще быть этому паршивцу, как не у тебя. Мало того, что днем здесь надоедаешь, так еще и вечером покоя людям не даешь, — Чарахма встал посреди комнаты, гневно глядя на сына. Видно, Издаг уже успела пожаловаться ему.

— Ваалейкум салам, Чарахма, — улыбнувшись, сказал Нурулла, протягивая ему руку, — С приездом. Ты чего какой недовольный?

— Да как же. Если этот паршивец без меня тут номера выкидывает. Не ночевал дома.

— Подожди, подожди, Чарахма, не сердись. Мне твой сын не мешает, наоборот, помогает. А ночевал он у хороших людей. Да сам посмотри, — Нурулла подмигнул Абдулатипу.

— Вах! — удивился Чарахма, только сейчас заметив на сыне новую гимнастерку и сапоги. Подошел, потрогал сапог — из настоящего ли хрома. — Хороши. Настоящий хром, — удивленно сказал он. Пощупал гимнастерку: — Великовата, но из хорошего сукна. — И тут вдруг заметил на груди сына красную звездочку. Лицо его пожелтело. — Что это значит? Уж не в крепости ли был у этих гяуров?

— Оставь сына, Чарахма, — пытался успокоить его Нурулла. — Если бы вместо соломы в твоей голове было масло, и ты был бы с красными. Ведь они борются за таких, как ты и я.

— За тебя, может быть, и борются, а что касается меня, то я сам буду бороться за себя. А с этими гяурами, которые перешли на сторону русских, у меня нет ничего общего.

— Эх, Чарахма, Чарахма. А что у тебя общего с мюридами Гоцинского или с этим богатеем Дарбишем. Кем они доводятся тебе?

— А мне и до них нет дела. Лишь бы меня не трогали. Тогда и я никого не трону — ни белых, ни красных.

— Многие вроде тебя рассуждают, да только в жизни так не получается, ведь человек‑то среди людей живет. Хочешь не хочешь, а выбор для себя вынужден сделать. Либо с теми, либо с другими. Либо за революцию бороться, либо идти за лжеимамом против бедняков. Смотри, что тебе больше подходит.

— Никак не пойму я, Нурулла, мастер ты или большевик.

— Красные — наши братья, Чарахма. С ними должны быть такие, как мы с тобой. От души тебе говорю.

— С какой стати красные мне братья? Не потому ли, что мой кровный враг Асадулла, чтоб он свалился от чужой пули, заодно с ними? Говорят, он чуть ли не из первых горских большевиков.

— Кровный враг, говоришь ты? Это добряк‑то Асадулла? Эх, Чарахма, сколько старых адатов в наших горах. Сидят они в наших сердцах и не дают жить по–человечески. Тянут нас в пропасть. А их бы самих сбросить надо туда, чтоб людям жить не мешали. Подумай сам: почему ты и Асадулла должны ненавидеть друг друга? Только потому, что когда‑то ваши деды по глупости враждовали? И ты слепо подчиняешься этому обычаю, живешь, словно дикий зверь в лесу, подстерегая свою добычу. И эту кровную месть Асадулле хочешь и сыну своему передать. И его хочешь несчастным сделать. Что в этом адате, кроме зверства и глупости? Какое геройство в этой кровной мести? Уверен я: Асадулла не питает к тебе зла. И ты это брось.

— Позорное пятно, нанесенное моему роду! Что люди скажут, если не смою его кровью врага?

— Что тебе с того, что люди скажут, когда тебя зароют в землю? Посмотри‑ка, сколько на кладбище могил, в которых похоронены такие вот глупцы вроде тебя. Тоже с кровной местыо носились, словно курица с яйцом. Ради адата ты хочешь пойти на преступление — убить человека. Неужели хочешь загубить жизнь себе и сыну?