Эта телеграмма взволновала Алексеева более всего остального. Он не знал, как доложить о ней царю и стоит ли вообще докладывать.
Но в вагоне царь на прочитанное ему послание королевича Александра рассеянно заметил:
— Ну что же... конечно. Его нужно обласкать. Вы уж составьте полюбезнее, Михаил Васильевич... Сообщите ему, что по моему повелению Сазонов неоднократно напоминал союзникам о необходимости скорейшей помощи. Заверьте его высочество, что я, со своей стороны, по окончании войны приму меры... Сделаю все возможное для возрождения его несчастной страны... Дальше?.. Только, пожалуйста, покороче, Михаил Васильевич...
На предельно сжатый доклад о претензиях Жоффра Николай с таким же отсутствующим выражением лица процедил:
— Что ж, он прав как-никак... последнее время мы действительно...— Но, встретив немигающий взгляд Алексеева, поспешно и раздраженно добавил:— Впрочем, отвечайте как знаете...— И, сорвавшись с места, побежал на голос сына в соседнее купе.
Тогда Михаил Васильевич решил доложить о Васильчиковой.
— Ваше величество, — сказал он, следуя за императором до порога его купе, — я осмелюсь задержать вас еще только на одну минуту. Решение требуется немедленное.
Царь обернулся, поморщился, зеленые огоньки вспыхнули и погасли за усталой поволокой глаз.
— Что еще?
— Рапорт начальника штаба Северного фронта.
И, поднеся к глазам телеграмму, Алексеев прочел ее медленно, отчетливо, от слова до слова.
Он знал, что царь догадывается об его мыслях, о том, как и что он, начальник штаба верховного, считает должным ответить Бонч-Бруевичу, Снова глаза их встретились. Начальник штаба стоял навытяжку, император мял в руке папиросу; он был бледен, но мысли его не отсутствовали, как раньше, зеленые огоньки не затухали.
— Потрудитесь на рапорт начштаба Севфронта ответить дословно, — отчетливо и с редкой для себя определенностью произнес Николай. — Пропустить можно, Опрос учинить можно. Досмотр только при сомнениях. Наносить лишнее унижение надобности нет.
И, повернувшись на каблуках, не пожав руки своего начштаба, даже не кивнув головой, ушел к сыну.
XX
Немилость верховного была очевидна. Очевидно было и то, что царь понял, зачем Алексеев прочел ему донесение Бонч-Бруевича, что он понял намерение Алексеева подчеркнуть свое подозрение в том, что у фрейлины могут оказаться документы и письма сомнительного содержания. В свое время Николай уже читал первое обращение к нему Васильчиковой с предложением мира, но не ответил на него. Александра не раз возвращалась в разговоре с мужем к содержанию этого письма. Николай рекомендовал ей забыть письмо, так как не пришло время затевать переговоры о сепаратном мире, раз все идет хорошо и он становится во главе своего войска... Но, как знать, у императрицы свои соображения... Наконец, она могла переслать с Васильчиковой письмо своему брату...
Ход мыслей Николая при чтении рапорта начштаба Севфронта был вполне ясен Алексееву. И именно потому, что он был ясен, Михаил Васильевич пошел на такую «дерзость».
Прежде всего нужно было ответить генералу Жилинскому (30). Одновременно с письмом Жилинскому послать несколько строк и Сазонову. У министра тонкий ум, он сообразит...
«Изучение присланных вами протоколов конференций и письма, полученного мною сегодня,— писал Алексеев Жилинскому своим круглым, убористым почерком, аккуратно подложив под писчий листок новый лист промокательной бумаги,— показывает малое понимание сложности обстановки и положения, общих интересов, а главное — тенденции Жоффра. Заключение, что Франция, имеющая 2 миллиона бойцов, должна быть пассивна, а Англия, Италия и Россия должны «истощать» Германию,— тенденциозно и не вяжется с грубым мнением Жоффра, что одна Франция ведет войну. Думаю, что спокойная, внушительная отповедь, решительная по тону, на все подобные выходки и нелепости стратегические безусловно необходима. Хуже того, что есть в отношениях, не будет. Но мы им очень нужны, на словах они могут храбриться, но на деле на такое поведение не решатся. За все, нами получаемое, они снимут с нас последнюю рубашку. Это ведь не услуга, а очень важная сделка. Но выгоды должны быть хоть немного обоюдными, а не односторонними...»
Сазонову (31) Михаил Васильевич писал вполне доверительно и в личном порядке, что он очень просит дорогого Сергея Дмитриевича выразить как-нибудь помягче, но вразумительно господину Палеологу для передачи его правительству, что требования Жоффра ставят русское командование в невозможность действовать согласно с военным командованием Франции.
Закончив письмо и запечатав оба конверта — к Жилинскому и к Сазонову, — Алексеев откачнулся от стола, облокотился о неудобную деревянную спинку кресла и закрыл глаза. Так, в полном бездумье, стараясь слушать только свое дыхание, начальник штаба просидел четверть часа. Это было очень трудно при взбудораженных нервах, но крайне необходимо. Без этого короткого отдыха трудно было доделать все дела сегодняшнего дня. А впереди осталось ответить сербскому королевичу в духе пожеланий государя, то есть по сути ничего не ответить... Снестись с новым главнокомандующим Северного фронта Плеве, назначенным вместо Рузского по собственному выбору Николая и без ведома Алексеева... Соединиться по прямому проводу с командармом-семь Щербачевым. С обоими генералами предстоит серьезный разговор.
А там... ложась спать, после того как будет брошен последний взгляд на карту наших и союзнических военных действий, все свое внимание, всю свою сообразительность надо отдать решению вопроса, как быть дальше с Ивановым...
Саввич снова напомнил о себе, Он окончательно покидает Иванова до начала операций. На его место Михаил Васильевич рекомендовал Владислава Наполеоновича Клембовского, очень дельного, знающего генерала. Но это не выход. Больше того — честный человек, серьезный работник, Клембовский легко может убедиться в том, что его начальник.… Нет, этого нельзя допустить! Но что, что делать? Иванова нужно устранить от командования. Но как сделать это так, чтобы не задеть царя? Но нельзя же и предстоящее наступление свести на нет!..
Тринадцатого декабря царь вернулся в ставку без сына, сообщил Алексееву, что наследнику лучше и сам он себя чувствует бодро и рад скорой встрече с гвардией, смотр которой он собирается произвести 15-го. Ни тени былого недовольства своим начальником штаба...
Михаил Васильевич тотчас же это отметил. Чтение рапорта Бонч-Бруевича, очевидно, возымело должное действие. Надо было воспользоваться удобным случаем и поднять вопрос об Иванове. Изложив в общих чертах создавшуюся перед наступлением обстановку на боевой линии Юго-Западного фронта, Алексеев просил его величество всемилостиво обратить особое внимание на неудовлетворительную работу штаба Юзфронта.
В самый важный период подготовки операций главнокомандующий ссорится со своим начштаба и увольняет его. Виновником этой ссоры безусловно является Николай Иудович. Он не верит в операцию 7-й армии, хитрит, оттягивает без нужды начало операции, отчего она утрачивает всякое подобие внезапности. Не дает руководящих указаний для объединения работы армий, ограничивая свое руководство одним лишь писанием критических замечаний... Генерал Щербачев жалуется на предвзятость комфронтом и тоже готов потерять веру в благополучный исход.
Все это подрывает дух армии. Командиры частей, штаб- и обер-офицеры давно уже весьма нелестно отзываются о своем главнокомандующем, и, что всего печальнее, их мнение нельзя оспаривать... — Я сам, ваше величество, с прискорбием прихожу к выводу, что Николай Иудович, видимо, устал, потерял нерв в работе и не в силах больше справляться с таким ответственным делом... Он не однажды лично повторял мне это и просил отпустить его на покой. По мере сил я поддерживал в нем бодрость, говорил ему о том безусловном доверии и уважении, какое питаете к нему вы, ваше величество, но... боюсь, что Николай Иудович прав... годы сказываются... Тяжкая и героическая задача, какая выпала на долю Юго-Западного фронта во все время войны, не могла не измотать старого человека... И я склонен думать, что для блага дела... вашему величеству придется, как это ни больно...