Мужчина вытащил паспорт с вложенным в корочки билетом и толстый бумажник.

— Оставьте себе половину денег, — сказал Лешка.

Мужчина отложил несколько купюр, положил в свой карман и, не в силах понять, что с ним происходит, недоуменно оглянулся вокруг.

— Смотреть мне в глаза! — Ковалев повысил голос.

Мужчина дернулся от резкого звука и преданно уставился в лицо Ковалева.

— Вы сейчас выйдете на площадь, сядете в такси и поедете в ту гостиницу, где проживали до сегодняшнего дня. Там ляжете в постель и будете спать ровно сутки, после чего проснетесь и явитесь в посольство с заявлением об ограблении. Вы все поняли?

— Я…

До Лешки наконец дошло, что слово «я» означает в исполнении иностранца вовсе не «я» по-русски, а «да» по-немецки. Просто этот мужик волновался и начисто забыл язык страны, где происходят такие странные вещи.

В репродукторе раздался тот же мелодичный сигнал, и приятный женский голос объявил посадку на Гамбург.

— Ни с кем по дороге не разговаривать! Ни на какие вопросы не отвечать! — быстро сказал Ковалев. — Берите чемодан и уходите. Идите!

Мужчина встал, боком обошел столик, взял Лешкин чемодан и вышел из бара. Лешка сжал стакан, из которого пил мужчина, и опрокинул себе в рот. Жидкость обожгла горло и горячим комком скатилась по пищеводу так быстро, что Лешка закашлялся. На Ковалева покосился толстый мужчина, сидевший за соседним столиком, и что-то тихо сказал такой же толстой женщине.

Ковалев встал, глубоко вздохнул, так, что заныл шрам на груди, поднял легкий чемодан иностранца и направился в сторону выхода, через который пассажиры шли на таможенный досмотр, а потом, запихивая в распотрошенные чемоданы барахло, двигались к самолету.

Он шел, собрав всю свою волю в комок, стараясь выгнать из тела, мозга, костей даже намек на то, что он боится широкоплечих мужчин, маячивших около каждой двери, хмурых таможенников в форме, звучащей вокруг иностранной речи, многочисленных экранов, на которые смотрели несколько милиционеров, он старался не замечать всего этого, он думал, стараясь передать свою мысль окружающим:

«Его нельзя останавливать! Это важная шишка, представитель большой богатой компании!!! Его нельзя останавливать! От него одни неприятности!!! Его нельзя останавливать!..»

В потной дрожащей руке Ковалев зажал паспорт с билетом, вместе с которым лежали и еще несколько бумажек неизвестного назначения.

Девушка у выхода ловко выдернула из Лешкиной руки какую-то бумажку, оторвала половину, сунула оставшуюся часть в машину, мгновенно загудевшую, выдернула, вежливо улыбнулась Лешке и опять ввернула бумажку в паспорт, после чего отвернулась к скучающему возле нее лейтенанту. Ковалев на негнущихся ногах подошел к таможенникам, протягивая одной рукой чемодан, а другой — паспорт. Его губы оставались неподвижны, хотя в голове кричала одна фраза:

«Его нельзя останавливать!.. Его нельзя останавливать!!! Его нельзя останавливать!..»

Таможенник вытащил из паспорта листок плотной бумаги, исписанной ровными строчками, и подсунул Ковалеву ручку, предлагая за что-то расписаться. Из длинной фразы таможенника, говорившего по-немецки, Ковалев понял только слово «декларация». Холодный пот прошил его до костей, но Лешка, глядя прямо в глаза таможенника, расписался на бланке, автоматически поставив фамилию «КОВАЛЕВ». Таможенник оскалился, должно быть, изображая улыбку, и спрятал бланк куда-то вниз. Лешка медленно повернулся, поднял чемодан и шагнул вперед…

Он ждал криков, паники и стрельбы, но рядом с ним смеялась женщина, громко рассказывал что-то молодой немецкий парень, одетый так пестро, словно он уезжал с карнавала клоунов, а не из голодной страны, и что-то бурно доказывал таможенникам соотечественник, обнаруживающий свою национальность словечками, обозначающими части тела, так и выскальзывающими из его красных губ смачно и хлестко.

Ковалев прошел через арку миноискателя и вдруг подумал, что если бы коробка была еще в груди, то зазвенел бы звонок, а сейчас он идет свободно, потом он долго шел по длинному коридору и вдруг оказался в магазине. Он растерянно рассматривал сотни колбас разных сортов, батареи бутылок и яркую витрину, заставленную коробками духов всех цветов радуги, пока не увидел в конце длинного помещения стойку бара. Уже приближаясь к улыбающемуся ему навстречу бармену, он понял, что находится в знаменитом шереметьевском магазине. Бармен что-то спросил, уже на английском языке, но Лешка, взбираясь на высокий табурет, буркнул:

— Виски… — зная, что это слово звучит одинаково на всех языках.

Бармен плеснул на дно стакана вожделенную жидкость, добавил туда что-то из другой бутылки и бросил кусок льда.

Лешка схватил стакан и в несколько глотков выпил. Он опять слушал, как тепло разливается по уставшему телу, и совсем не думал о том, что надо еще пройти в самолет, не привлекая к себе внимания, пройти контроль в аэропорту Гамбурга, иначе его могут отправить назад прямо с самолета, и вообще сейчас он только в начале пути и даже туманно не представляет, как попадет в Японию, и возможно ли это вообще…

Бармен, увидев опорожненную посуду, быстро наполнил стакан.

К стойке подходили другие жаждущие, о чем-то говорили, пили, уходили, а Лешка прихлебывал из стакана и слушал, когда в динамиках прозвучит знакомое слово «Гамбург», волшебное слово, означающее СВОБОДУ. Он был уверен, что больше никогда, ни при каких обстоятельствах не вернется в тюрьму. А если настанет тот миг, когда у него не останется выбора и нужно будет покориться или умереть, он остановит свое сердце… Так он решил, и никто бы ему не смог помешать! Наконец объявили посадку на самолет.

У Ковалева уже прилично шумело в голове, он сполз с табурета и пошел к выходу. В дверях его настиг крик, и Лешка испуганно обернулся. К нему бежал бармен, с ненавистью глядя в лицо Лешки.

— Ты что, гад?! — шипел он, вцепившись в рукав и отпихивая руку Ковалева, отталкивающего парня. — Ты думаешь, иностранец, так платить не надо?! Давай деньги, гад!!! — уже орал он.

Бармен мгновенно потерял весь свой лоск и знание языков. Он забыл, что пойманный им нахал может и не знать русский…

Ковалев, испугавшийся ничуть не меньше бармена, наконец понял, что с него требуют только деньги, а не документы. Он вытащил бумажник и сунул в руки бармена две бумажки, на которых стояли цифры 100. Бармен развернул купюры, посмотрел бумажки на свет и медленно пошел к стойке, горделиво поглядывая на пассажиров, так же тихо переговаривающихся между собой.

Бармен был уже на середине зала, когда вдруг повернулся, посмотрел на все еще растерянного Ковалева и громко, так, что это разнеслось по всему магазину, прошипел: «Козел!!!»

У Ковалева помутилось в голове. Как, этот лакей, шестерка, моющий стаканы и собирающий остатки недопитого пойла, обзывает его словом, обозначающим самую низкую, самую подлую часть населения лагерей и тюрем, и слово это предназначено ему, Лешке Ковалеву, Студенту, кличку которого знали несколько лагерей, именем которого прощали долги и требовали справедливости?..

Бармен повернулся, еще раз победно оглядев магазин, и шагнул к стойке бара. Он не понял, почему его тело качнулось вперед, а ноги остались на месте, и он, как мешок с дерьмом, с громким шлепком плюхнулся на пол. Растерянный бармен в белой рубашке, на которой растекались полосы грязи, медленно встал, сделал шаг и снова рухнул. Он вставал раз пять под громкий хохот скучающих пассажиров, обрадованных неожиданным развлечением, и падал снова… Наконец он сел на мраморный пол, не в силах больше повторять свои попытки, и заплакал. Крупные слезы текли по лицу здоровенного балбеса, а он тер глаза грязными руками, размазывая грязь еще больше, чем несказанно веселил пассажиров.

Удовлетворенный Лешка повернулся и шагнул к выходу на летное поле.

Ковалев удобно расположился в кресле самолета и смотрел вниз, где под облаками проплывали просторы его страны. Странно, но он не испытывал никакого щемящего чувства тоски, так много раз описанного писателями, покидающими Родину. Может быть, потому, что впереди его ждали не оркестр с цветами и объятия друзей, хотя почетный караул мог и прибыть, но встретил бы он его не церемониальным маршем, а стволами снайперских винтовок и автоматами с горячими злыми пулями…