Донос, что у сестер скрывается еврейская семья, мог иметь самые трагические последствия не только для нас, но и для них. Приди сюда гестапо, на явь вышли бы клубившиеся в местечке конспиративные нити, если бы их обнаружили, это привело бы к катастрофе всех участников. В свою очередь, интересно: тот, кто донес, знал об этом или нет? Почему же, собственно, он донес? Ради денег? Или чтобы выслужиться перед оккупантом? Из идейного антисемитизма? Бессмысленного паскудства? Какая разница? Нам надлежало исчезнуть до того, как сюда придут. Вот почему бегство в такой панике. А сколько мы шли? Не помню.

По моей туманной версии, мы постучались в случайное — потому что светилось? — окошко домика на окраине, и кто-то пригласил нас войти, без всяких расспросов и колебаний. Но ведь такое невозможно. Не выгнали же нас добрые сестры в темную ночь, ничего не предусмотрев заранее. Должны же были позаботиться о том, куда нам идти дальше. О нашем появлении, значит, предупредили заранее, тот адрес, видимо, кто-то кому-то передал на случай непредвиденных осложнений, и кто-то нас провожал, показывал дорогу. Вокруг Прушкова, Пястова, Жбикова и их окраин — по всей этой территории все было охвачено сетью АК. Вполне возможно, что посредником в том, чтобы нас спрятать, был грозный пан Глазер. И кто-то из его связных нас вел сквозь болотную темень.

Стоял апрель 1942 года. В варшавском гетто ежедневно умирали от голода, истощения и болезней тысячи людей. И все с большей ожесточенностью немцы рыскали в поисках укрывавшихся за пределами гетто евреев. С пани Грабовской — владелицей пятиэтажного дома в Пястове на улице Рея, и с ее дочерью Ирэной, которая стала нашей чуткой покровительницей, мать познакомилась случайно. Просто на улице. Место, где мы остановились после нашего бегства из Жбикувека, не предназначалось, по-видимому, для длительного пребывания, друзья помочь в этот момент ничем не могли, и пришлось идти в Пястов, открыто спрашивая, с улыбкой, скрывающей отчаяние, о комнате на сдачу. В местном магазине ей дали адрес. Она постучала. Ее попросили войти. Сразу ли сообразила хозяйка дома — милая воспитанная дама, с кем имеет дело? Не знаю. Отнеслась к моей матери, как подобает отнестись к человеку, заслуживающему уважение, потенциальному жильцу, показала свободную комнату на первом этаже, назвала цену. К разговору прислушивалась молодая и красивая женщина. Она тоже к себе располагала. К вечеру мы туда перебрались.

В том же доме наверху жила и вторая дочь пани Грабовской — с мужем и маленькой дочерью Ханей. Через некоторое время вся семья уже знала, кого они пустили под свою крышу. Однако и тени страха или недовольства не пробежало, напротив, нам стали выказывать еще больше симпатии. Поначалу беспокойство вызывало оживление, которое царило в доме. Сюда без конца входили и выходили молодые люди, передавали какие-то секретные сведения, вносили и выносили разные свертки, иногда ночевали. Иногда пани Ирэна исчезала по целым дням, потом возвращалась, оставляя ночевать чужих и откровенно перепуганных людей. Бывало, они задерживались. Или она находила для них другое укрытие. Нетрудно было догадаться, что их разыскивает гестапо, и пани Грабовская — активная подпольщица.

О своих секретах никто ничего не говорил, но все возрастающая взаимная доверчивость вскоре перешла в дружбу.

После войны моя мать писала о ней так Если Ирэна бежала куда-то с сумкой, набитой пакетами, значит, везла какие-нибудь продукты или одежду кому-то из нуждавшихся. Если с красными от слез глазами — плакала, торопилась на станцию в Пястове в неурочное время — спешила спасти от провала, помочь семье арестованного. Предупредить о провале квартир и мест для ночлега тех, кому надо оттуда немедленно бежать; фальшивые бумаги, забота о детях, оставшихся без родителей, с которыми утеряна связь в военном хаосе, о старых родителях беззаботных когда-то друзей, поиск денег — не для себя, вдруг сигнал и кого-то необходимо спрятать… А между той и другой опасностями редкие минуты легкомысленного отдыха.

К сожалению, воспоминания моей матери об Ирэне слишком общи, полны недоговоренностей и намеков. В те годы, когда они появились, даже упоминать нельзя было о ее аковском прошлом. Обходить приходилось любые мелочи ее конспиративной деятельности. Вот так вместе с участниками событий тех оккупационных лет сгинула важная о них правда. Реалистического портрета Ирэны, называвшейся тогда Нэной, просто не существует. А жаль. Она была воплощением воспетой польской женственности, соединившей в себе красоту и мужество. Внешне неразговорчивая, она всерьез воспринимала старосветский кодекс чести, в котором любовь к ближнему не была пустым словом. В Ирэне сочетались, казалось бы, противоречивые черты: женское кокетство, беззаботность и жизнерадостность с отзывчивым отношением к чужому горю, с повышенной ответственностью и пренебрежением опасностью, которая могла подстерегать. Она была как дыхание жизни, как волна надежды, благоухающая, нарядная, яркая, в черной потертой шубке, под бархатной тенью фетровой шляпы, — писала моя мать.

Нэну я помню хорошо. Это именно она, по совету сестер Конгрегации Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии, привезла меня из Жбикувека в Варшаву в интернат на Казимежовской улице.

Ясно вижу первую встречу с этим домом. Стою в углу огромного гимназического зала и судорожно сжимаю руку Ирэны. Блестящий пол пахнет свежей мастикой, у стен по-турецки сложив ноги, сидят девочки, их много, все с интересом смотрят на меня. От стыда и страха готова умереть. Первый раз в жизни осталась одна, на новом месте, среди чужих людей. Мне хочется вырваться от Ирэны и с плачем кинуться вон. Домой. Но ведь я знаю, что это невозможно. Дома нет, а если тут я закачу «сцену» — самое оскорбительное замечание бабки по поводу моих истерик, — это на веки веков скомпрометирует меня в глазах девочек, но мне при этом не поможет. Итак, принимаю первое в жизни осознанное решение. Отпускаю руку Ирэны и на этом блестящем полу, назло судьбе, делаю кувырок, потом второй, третий, и вот так, кувыркаясь, оказываюсь на другом конце зала. Девочки аплодируют, сестры смеются. С уверенностью, что завоевала их сердца чувствую: меня приняли, значит, — вне опасности.

Сестра Ванда Горчиньская, монахиня Конгрегации Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии

Вот где я прошла подлинную школу сокрытия истинной своей жизни и настроения под маской веселости. Не мало потребовалось усилий, чтобы превратиться в доблестного и безмятежного ребенка. В этой науке специализировались большинство детей оккупационных лет. Ни одна из почти двадцати еврейских девочек, которых прятали тут в монастыре, а у некоторых за спиной были жуткие переживания, не впадала в отчаяние, не выказывала грусти или страха за судьбы близких. По ночам плакали. Но день проходил, как все другие, обычно, в череде разнообразных занятий. Сестры были терпеливыми и приветливыми. Сегодня понять не могу, как вообще было возможно, чтобы в этом ковчеге, плывшем по оккупационному океану кошмара, неизменно царил удивительный покой и душевное равновесие. А ведь смертью грозило все, что делалось внутри монастыря. И не только сокрытие еврейских детей. Не меньшую опасность представляли в монастырской школе занятия по предметам, запрещенным гитлеровцами. Тайные комплексные уроки для гимназической и школьной молодежи. Тайные университетские лекции. Священники в АК. Контакты с подпольем. Помощь узникам и людям без средств к существованию. Дополнительное питание для евреев, вырвавшихся из гетто. Монахини — мужественные и владеющие собой, были всего лишь женщинами, и иногда их охватывал ужас при мысли о том, что будет, если немцы откроют хоть одно из такого рода преступлений. Известно, что страхи взрослых легко передаются детям. Как им удавалось оградить нас от боязни? Ведь они не скрывали от нас того, что нам всем угрожало. В школе часто проводились специальные тренировки по тревоге, чтобы подготовить детей к неожиданному приходу немцев. Если во время уроков звонил с улицы звонок, мы мигом собирали с парт довоенные книги по истории и польскому языку, запихивали их в специальные места — вроде гардероба — среди всяких мешков для обуви и спортивных костюмов, куда и так мы всегда их складывали после занятий. Но бывала тревога и настоящей — тогда скрывавшихся тут детей сестры уводили в изолятор, часовню за алтарем или прятали в клаузуре[78]. Кажется, однажды я просидела несколько часов в алтаре во время одного из таких обысков. Точно не помню. Я тогда уже полностью привыкла к конспирации. Знала наизусть новые данные всех очередных фальшивых аусвайсов. В тот раз мою маму звали Марией Ольчак, она была урожденной Малишевской. А моя бабушка стала тещей собственной дочери. Имя и фамилию передала ей Юлия Ольчак, урожденная Вагнер, уже умершая мать моего отца. Сестра бабушки — Флора, или Эмилия Бабицкая, урожденная Плоньская, дочь столяра, была родом из Луниньска в Белорусии — и уже не была ее сестрой, а только случайной знакомой. Муж Флоры Самуэль был Станиславом. На счастье он продолжал оставаться ее мужем, что заметно облегчало ему положение, поскольку дочери, Каролина и Стефания, хоть и носили разные фамилии и не состояли ни в каком родстве ни друг с другом, ни со своими родителями, никак не могли научиться скрывать родственные связи и не раз допускали промахи. Все перепуталось.