Итак, прежде всего Анна и Моника Жеромские. Благодаря им, имущество издательства и книжного магазина были спасены от немецкой конфискации, а книжный магазин вдобавок ко всему еще и работал все это время, причем неплохо, поддерживая не только служащих, но и снабжая «средствами к существованию» мою семью и Бейлиных. Понятие «средства к существованию» получило новый и ужасный смысл, когда знаешь, что под ним подразумевались немалые суммы шантажистам, буквально наступавшим нам на пятки. Когда те, получив требуемую сумму, уходили, никто не сомневался, что через несколько дней нагрянут снова, раз адрес известен. Значит, надо искать новое укрытие. Этим занималась главным образом Моника — поначалу через своего тогдашнего мужа Бронислава Зелиньского, а позднее — личные контакты с АК.

Анна Жеромская

Моника Жеромская

Анну и Монику Жеромских объединяли с Мортковичами общие издательские интересы и многолетняя дружба — их самоотверженность, стало быть, легко можно объяснить. Но Генрик Никодемский, книжный деятель из Катовиц, который вместе с семьей бежал в сентябре 1939 года из Шлёнска в Варшаву и нашел работу в книжном магазине на Мазовецкой, познакомился с бабушкой и матерью, когда им грозила беда, и они могли навлечь неприятности на других. В отношении к ним никаких дружеских обязательств у него не было. И тем не менее в течение всех лет оккупации он занимался нами, навещал нас, привозил деньги, посредничал в поисках очередных мест укрытия.

Первой, как свидетельствует пожухлая бумажка бабушки, была Подкова Лесьна. С ноября по декабрь 1940 года. Ничего об этом не помню. А должна бы. Мне шесть лет. Позднее появился Жбикувек под Прушковым — небольшое именье тогдашнего тестя Моники Жеромской доктора Зелиньского, который в 1940 году сдал свой особняк женскому монастырю Конгрегации Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии. Они и приютили нас. Там мы проживали с декабря 1940 до марта 1942 года. Из этого пребывания кое-что запомнилось. Сумасшедшая езда на санях по окружавшим нас пригоркам. Беготня по весенним болотистым лугам, среди цветов, которые росли прямо у меня над головой. Богослужения в близлежащей церкви и жгучее, умоляющее смилостивиться над нами пение: «Матерь Душевная, людей Заступница, да отзовется плач сирот в Твоем милосердии. Изгнанники Евы мы, к Тебе взываем. Смилуйся, смилуйся над нами. Чтоб нам не скитаться». Слова этого песнопения соответствовали нашему положению буквально, и я выпевала их с таким старанием, что на меня оглядывались. По-видимому, пребывание где-то в стороне, в отдалении от Варшавы на несколько десятков километров, представлялось таким безопасным, что меня не успели даже предупредить, чтоб не обращала на себя внимание. Помню старый одичавший парк. Темные пруды, к которым запрещено было приближаться. Сено, которое везли с поля на телеге с решеткой по бокам. И скакание по этому сену в огромном овине.

Я до смерти боялась пана Глазера, который был в поместье за хозяина. Мне ежедневно напоминали, как я должна выказывать ему предупредительную вежливость, стараться ничем его не злить. А раздражался он по любому поводу, особенно когда я заглядывала в овин или лазила на чердак. Мы часто играли с его дочерью, моей ровесницей. Ее звали Цинка, она была милой девочкой, но любила меня дразнить. Однажды я не выдержала. Или меня бес попутал. Когда в очередной раз она начала мне докучать, я схватила ее руку и со всей силы укусила за палец. Она завопила как резаная, и крик ее разносился во все стороны. Вспыхнул жуткий скандал. Сначала пан Глазер кричал на меня, потом на мать и бабку, которые, перепуганные, прибежали на шум. Я решила, что наступил конец света. Нас выгонят, и если мы пропадем, то по моей вине.

В следующем воспоминании мы бежим ночью, в панике, куда-то через болото, в неизвестном направлении. Это тогда из рук у меня выскользнул целлулоидный Михал, любимая кукла, которую я взяла с собой в дорогу. Я хотела его поискать, поднять, но на это нет времени. Мою руку цепко держат, не выпуская, и я спешу дальше. Знаю одно: надо торопиться, чтобы нас не догнали. И вот так, не проронив ни слезинки, я бросила Михала в луже, а с ним вместе и свое детство.

Многие годы я не переставала удивляться: «Как это так? Пан Глазер выгнал нас вон, ночью, на поругание гитлеровцам, всего лишь за укушенный палец Цинки? Разве это не слишком?» Наверное, мне не раз и не два объясняли, что этот ночной побег ничего общего с моей выходкой не имеет. Все случилось гораздо позже, было вызвано предупреждением: гестаповцам стало от кого-то известно о нашем пребывании в Жбикувеке, — вот-вот сюда нагрянут, надо немедленно бежать. Но все равно чувство вины осталось. И непонятная жалость к пану Глазеру, а иногда мне казалось, что его вовсе не существовало и всю эту историю я просто выдумала.

Я так подробно расписываю этот эпизод благодаря тому, что недавно, к моему вящему изумлению, Жбикувек — туманный маяк, выплывший словно из забытого сна, материализовался, обрел краски и заиграл патриотически-конспиративным сиянием. А произошло это благодаря стараниям Эны — сестры Конгрегации Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии из монастыря в Ярославле. Она как-то мне позвонила: «Ты меня помнишь?» Нет. Но зато все отлично помнила она. Во время оккупации она была молоденькой послушницей этого монастыря, его местоположение было в Варшаве на улице Казимежовской. Сегодня Эна — живой хроникер деятельности этого Ордена. Собирает материалы. Пишет воспоминания. Последнюю книгу издала под примечательным названием «Где любовь дозревала до героизма», ее в полном смысле слова героиня — сестра Ванда Гарчиньская, настоятельница варшавского монастыря. Это благодаря ее мужеству в монастырском интернате скрывали десятки еврейских девочек.

Сестра Эна держит в голове имена всех воспитанниц, переписывается с ними, следит за тем, чтоб под держивали друг с другом связь. Я признательна ей за множество бесценных сведений. Она прислала мне копию написанного ей письма из Духниц от Юзефа Кильяньского, рассказавшего об оккупационных судьбах Жбикувека.

Трудно представить, чтобы в одном местечке сошлись разом столь драматичные и вместе с тем рискованные предприятия. За одно то, что происходило в особняке, сестрам многажды грозил смертный приговор. За сокрытие нас — трех лиц еврейской национальности. За тайные гимназические школы для молодежи близлежащих окраин, которые проводились под вывеской уроков по домашнему хозяйству. За то, что там проходили заседания подпольного Департамента иностранных дел, которое делегировало сюда, из Лондона, представителей правительства в изгнании. Там же хранился и архив этого правительства. Немцы ни разу на их след не напали. Но Бронислав Зелиньский, сын доктора Зелиньского, владельца Жбикувека, в Народной Польше за участие в деятельности Департамента получил большой срок Арестованный в 1947 году, он вышел из нее по амнистии в 1956-м, во время «оттепели». Как у «врага Народной Польши» никаких шансов найти себе работу у него не было. Благодаря этому он стал одним из лучших переводчиков американской литературы: Хемингуэя, Фолкнера, Стейнбека.

Грозный пан Глазер вовсе мне не приснился. Он арендовал этот фольварк, звали его Тадеуш, а конспиративное его имя было «Жбик». Он сотрудничал с подпольным Управлением диверсий генерала Фильдорфа «Нила». В овине, откуда меня выгоняли, им было создано укрытие, прямо выходившее в подземные туннели. Там прятались прожженные конспираторы, прошедшие во время этой войны подготовку на Западе, диверсанты, выполнявшие разного рода специальные задания. Так чему тогда удивляться, если по временам он из-за меня терял контроль над собой, когда я скакала у них всех по головам или бушевала на чердаке, где хранилась запрещенная литература? В церковной башне был спрятан огромный склад с оружием, которым они должны были обеспечить местные части АК на случай восстания. В этой же церкви на закате оккупации директор Национального музея Станислав Лоренц, возглавлявший отдел культуры и искусства подпольного государства, разместил библиотеку редких рукописей, в том числе и Норвида. Совсем неплохое и безопасное конспиративное место.