Он подсел к неподвижному Эаку, обнял его ручищей за плечи:

— Я ведь твой слуга, не забыл?

Эак не сделал попытки сбросить руку, но и не проронил ни слова — просто сидел, уставясь в пространство, опершись спиной на каменную стену.

— Он умер, аргенет! Умер! — настойчиво сказал Нил. — Он теперь в Нижнем Мире. Если ты хочешь уйти за ним — сделай это, как подобает Асенару! Ты дрался с ним рядом. Только Хтон решает, чей узел жизни будет развязан. Его, мой, твой? Мы не выбираем, сениор! Мы только сражаемся — и боги решают за нас все: за что мы будем биться, кого погубим, кто погубит нас. Все, кроме одного: будем ли мы сражаться достойно? Вот это решаем мы сами. Ты сражался достойно, мой сениор! Не срами себя унынием, ну же!

Эак обратил на сына туора потускневшие глаза.

— Я мог бы его спасти, — сказал он безразличным тоном. Слова эти вырвались помимо воли Эака. Просто они всегда были с ним.

— Ты так думаешь? — с участием откликнулся Нил. — Но, скажи, почему?

И Эак начал говорить. Внутри у него что-то лопнуло, что-то, запрещавшее говорить о слабости, об унижении его, Эака Нетонского. Словно лопнула пряжка пояса «Честь и превосходство», и аргенет, освободившись, наконец вздохнул свободно. Он говорил не о себе, об Ортране. Нет, и о себе тоже, но об Ортране. Как он чувствовал его, как разделял каждую мысль. О том, что норман напомнил Эаку Дино, отца. О том, как Эак намеревался, возвратившись, восстановить честь нормана. И он сделал бы это, потому что слово Асенара многого стоит в Коронате.

А теперь — все. И виноват он, Эак. Потому что забыл, что не Ортран защищает его спину, а он — спину Ортрана. Потому что, окруженный живыми мертвецами, он сам почувствовал себя мертвецом, забыл обо всем и обо всех. Потому что он, Эак, бросился защищать трусов, которые стояли и глазели, как убивают Ортрана, спасавшего их, но которые ничем не хуже, чем он, Эак, потому что, если бы Эак берег спину Ортрана, как тогда, в ущелье, норман был бы жив…

— И что дальше? — перебил Нил. — Ты знаешь, что нас ждет? Ты уверен, что мы будем живы через две хоры? Вдруг ты пожалеешь, что утунры не прикончили и тебя?

Эак с удивлением посмотрел на Нила.

— Об этом я не думал! — признался он.

— И не смей осуждать конгаев! Они не воины! Они только суеверные купцы. Их не учили выбирать смерть в бою. Кстати, именно ту, что досталась Ортрану. А как умрешь ты, аргенет?

— Ты полагаешь, нас убьют? — спросил Эак.

— Это будет непросто! — пообещал Нил. — Но если мы умрем, то умрем как воины. Или ты стал бояться смерти, Эак Диноит?

— Нет. Хотя… — Губы аргенета дрогнули, как будто он пытался улыбнуться. — Смерть перестала меня волновать! — решительно сказал он. И сам удивился этому открытию. — Понимаешь, Нил, раньше я ждал ее, как новую возлюбленную, лучшую из всех! Я хотел ее, искал! Ты понимаешь меня?

— Конечно, сениор! Отлично понимаю!

— А теперь я ее не хочу. Не боюсь — просто не хочу.

— Наше время еще длится, аргенет! — улыбнулся ему Нил. — И наш долг… Потрясатель жив, сениор Эак! Мы не сделали своего дела — боги не позволят нам умереть!

— Да. Да. Да! — голос Эака постепенно обретал прежнюю твердость. — Клянусь тебе Чашей и Звездами, я не забуду о Долге! Благодарю тебя, Нил! — Эак нашел руку великана и сжал ее.

— Пока мой меч со мной, я — Асенар!

— Вот теперь я вижу! — подтвердил Нил. — Нас трое, мой аргенет! И мы заставим их уважать нас!

— Они нас уважают, — заметил туор. — Нас оценили в тысячу воинов. Тебе мало?

— Это не воины! — отмахнулся великан. — Это корм для падальщиков!

Этайа в сопровождении двух всадников подъехала к берегу озера. Тонгорцы спешились и помогли ей сойти с седла. Пришвартованная к деревянным сходням лодка с четырьмя гребцами стояла у берега. Один из воинов осторожно поднял фэйру. Этайа не мешала ему, чувствовала, что он относится к ней с почтением. Тонгорец вошел в воду и перенес фэйру в лодку. Потом вышел на берег, спустился по сходням и прыгнул на корму. Гребцы тотчас налегли на весла, и лодка двинулась. Весла энергично вспенивали воду. Этайа смотрела на изрезанный берег озера и пыталась угадать, куда они плывут. Она чувствовала, что впереди у нее нет опасности. Но есть тревога, а это тоже не слишком хорошо. Гребцы дружно ударяли веслами, лодка плавными стежками вспенивала поверхность озера. Они обогнули скалистый мыс, и взгляду Эайи открылась небольшая бухточка. С трех сторон ее окружали скалы. В самой бухточке, группами по два, по три, поднимались из воды верхушки камней, а посредине на каменных опорах стоял чудесный трехэтажный домик с пирамидальной крышей и желтыми, как песок Тианны, стенами. Последний, третий, этаж был меньше других и окружен террасой, под нависающей крышей. Края крыши, серебристо-серой, с маленьким бронзовым драконом на вершине, загибались вверх, как поля четырехугольной шляпы.

Светлый, воздушно-легкий дом, казалось, парил над гладкой блестящей водой бухточки.

Лодка подошла к крытому причалу, двускатный навес которого опирался на темно-коричневые резные колонны. Двое слуг-мужчин в белой, отороченной розовым мехом одежде уже протягивали Этайе руки. Опершись на них, аргенета вышла из лодки.

Едва она ступила на первую ступень лестницы, как высокие двустворчатые двери перед ней распахнулись и фэйра впервые увидела тонгрийку.

Этайа продолжала подниматься по короткой лестнице, и женщина, стоявшая в дверях, отступила на несколько шагов. На тонгрийке было длинное платье, плотно облегающее талию, но свободными складками ниспадающее до самого пола. Узкий черный пояс, украшенный золотыми фигурками, вольно располагался на широких бедрах. Длинные концы его завершались кистями из желтого меха. Длинный плащ-мантия, ярко-голубой, с желтой меховой подкладкой и подложенными плечами, был стянут впереди черным шнурком. Заплетенные в две толстые, с вплетенными золотыми нитями косы волосы женщины были каштанового цвета, а голова украшена обручем из светлого серебра с искусной гравировкой и множеством крохотных переливающихся самоцветов. Подобно короне, лежал он на гордо поднятой голове.

Что же до лица, то оно было обычным, не слишком красивым, но достаточно привлекательным лицом зрелой женщины, избегающей грима. Женщины, привыкшей повелевать, о чем ясно говорили сжатый рот с выступающей нижней губой и немигающий взгляд больших синих глаз, внутренние уголки которых были выше наружных, чем напомнили Этайе глаза тианцев.

— Сестра? — слово было сказано на конгаэне, с полувопросительной, полуприветственной интонацией.

Этайа ощутила ум, жизнелюбивый, склонный к быстрым решениям, властный, но вместе с тем открытый, как у ребенка.

— Пусть эти уйдут! — сказала Этайа, кивнув на мужчин, стоявших за спиной тонгрийки.

— Вон! — велела женщина слугам и, много мягче, тем, что были у нее за спиной: — Покиньте нас!

— Благодарю, сестра! — сказала фэйра, когда мужчины удалились, и откинула покрывало. — В моей стране не принято показывать лицо чужим мужчинам! — Она слегка наклонила голову: — Этайа, светлорожденная, из Короната.

— Ронзангтондамени, Женщина селения Гнон. Войди в мой дом! — повернулась и пошла к лестнице, ведущей на второй этаж.

Пол комнаты был застлан толстым, очень мягким ковром, на котором лежало несколько подушек. Мебель отсутствовала. Деревянные панели были отполированы и покрыты светлым лаком, чтобы лучше выявить естественный узор дорогого дерева. Из двух овальных окон открывался вид на бухточку и синюю гладь озера за скалами.

Ронзангтондамени села на вышитую подушку и подобрала под себя ноги, расправив длинные складки белого платья. На ногах у тонгрийки были мягкие туфли с подошвами из алой шерсти, узорчатые черным бисером.

Этайа тоже опустилась на подушку напротив, скрестив ноги, затянутые в дорожное трико. Хозяйка внимательно оглядела ее и улыбнулась. Лицо гостьи понравилось ей. Властью Этайи оно стало похоже на собственное лицо тонгрийки, только немного моложе.