— Итак, что такое пулемет? Пулемет — это все! Он — главное оружие пехоты. А если учесть, что пехота — это тоже все, значит, главнее пулемета оружия на войне не бывает.
Лобанок берет принесенную для такого случая длинную палку с заостренным концом и начинает чертить на земле условными знаками тактическую обстановку. Один за другим появляются танки, обозначенные хилыми ромбиками, станковые пулеметы, условные знаки которых напоминают мне летящих уток, цепи идущей в наступление пехоты.
Из уроков старшины мы давно усвоили, что наступающие немцы (танки, артиллерия, пехота) в первую очередь стараются уничтожить наши пулеметы, так как пока пулемет ведет огонь, пехота не прорвется на этом участке даже на брюхе.
Первая задача, по разведданным, имеющимся в распоряжении Лобанка, которую получают экипажи вражеских легких и средних танков, — это уничтожить наши пулеметы, чтобы они своим огнем не отрезали идущую следом пехоту. Потому как без нее танк далеко не уйдет.
То же самое и у вражеских артиллеристов. Каждая наша пулеметная точка, если она плохо замаскирована или чем-то до времени выдала себя, становится для них целью номер один. С началом артиллерийской подготовки они будут из кожи лезть вон, чтобы уничтожить ее.
— Какой вывод напрашивается из всего сказанного? — Старшина поочередно обводит нас взглядом и, не дожидаясь ответов, говорит: — А такой, что пулеметчиком может быть только отчаянной храбрости человек.
И здесь старшина обязательно приведет пример с Чапаевым, который одним пулеметом отразил атаку белых, когда его бойцы дрогнули и побежали вон из села.
Лобанок приводит нам пример с Чапаевым не первый десяток раз, но делает это так, как будто слышим мы о Василии Ивановиче впервые.
— Погодь, старшина, — как-то прервал его повествование о Чапаеве Назаренко, — ты ведь сам пулеметчиком два года воюешь. Рассказал бы что-либо о себе. Медаль ведь имеешь…
Наш взводный нахохлился, с укоризной взглянул на Семена, потом сказал:
— Я не Чапаев, а Лобанок. Про себя детишкам после войны расскажу.
Каждое занятие по теории тактической подготовки заканчивается одинаково: Лобанок заставляет нас поочередно повторять, какие задачи выполняют станковые пулеметы в бою, почему немцы стараются в первую очередь уничтожить пулеметы, какими качествами должен обладать пулеметчик, чтобы успешно выполнять свои задачи.
Когда мы все, кроме командиров расчетов, ответим на заданные старшиной вопросы, он объявляет перекур, после чего приступаем к огневой подготовке.
Для меня это хуже каторги, потому что придется самому заниматься с Реутом, обучать его правилам наводки пулемета в цель и ведения огня. Беда в том, что Реут не хочет учиться тому, чему обязан. Пока Назаренко находится рядом с нами, Кеша еще как-то слушает мои объяснения, но стоит сержанту отойти, как он заваливается на спину, раскидывает руки в стороны и блаженно закрывает глаза.
Сегодня все повторяется. Я начинаю:
— …чтобы навести пулемет в цель, нужно правой рукой поднять прицельную рамку и установить прицел. Для чего, нажав большим пальцем правой руки на защелку хомутика…
— …и наложив указательный палец на маховичок целика, — продолжает Реут, — передвинуть хомутик по прицельной рамке… Знаю я это, уже запомнил, о великий и мудрый учитель Кочерин! Отдохни, зря стараешься. Все равно из меня наводчика не сделаешь. Не хочу!
Реут, стрельнув глазами по сторонам, убеждается, что Назаренко ушел к командиру взвода, отползает в сторону и укладывается покимарить. Это окончательно выводит меня из терпения.
— Нет, Реут, не выйдет! Сегодня я заставлю тебя не только повторить правила наводки, но и проделать все это практически.
Реут приоткрывает один глаз, видимо, решив, что смотреть на меня двумя — много чести, и со вздохом говорит:
— Ну вот, между мной, красноармейцем Реутом, и Верховным Главнокомандующим встал еще один начальничек — Сергей Кочерин. Не буду я вам подчиняться, ваше сопленосие, товарищ Кочерин. Идите вы…
— Нет, будешь, Реут, будешь!
Я вскакиваю, подбегаю к Кошке, хватаю его за под мышки и волоку к пулемету. — Я заставлю тебя, Реут, заставлю. Через день, другой нам идти на фронт, и там…
Реут не сопротивляется. Это даже странно. Одним ударом он мог бы отбросить меня до самого пулемета, а вместо того, буксируемый мной, он ропотно едет к нему на ягодицах.
— Ты не договорил, лапоток, что значит «там»? — спрашивает Кешка, когда я наконец опускаю его на землю у правого колоса «станкача».
— Там, Кешка, меня может ранить или даже убить. И Назаренко — тоже. Кому тогда стрелять из пулемета? Только тебе. Пойми ты это.
— А если я не хочу стрелять?
— Грязной тачкой руки пачкать?
— Допустим. Не хочу и все…
— Мне кажется, Реут, ты просто трус.
— Если я сейчас вышибу твой правый глаз, — сплюнув, говорит Реут, — рота лишится лучшего наводчика. А это уже есть нанесение ущерба боеспособности батальона и уголовно наказуемо. Ладно, так и быть, прощу тебе очередное оскорбление. От начальников всегда приходится терпеть.
Не знаю, чем бы закончилась наша перепалка, если бы не пришли Назаренко и Умаров.
Реут, я замечаю, боится сержанта. И не потому, что Семен — командир, нет. Кешка знает, что сержант физически гораздо сильнее его, что в кулаках, похожих на увесистые кувалды, насаженные на длинные рукоятки, скрыта гигантская сила, знакомство с которой не сулит ему ничего хорошего.
— Будем тренироваться в стрельбе по воздушным целям, — объявляет Назаренко. — Расчет, становись!
Сержант взмахом руки показывает, где нам следует становиться, и когда мы выполняем команду, продолжает:
— «Горюнов» — машинка хорошая. В отличие от «максима» его станок приспособлен для стрельбы по самолетам. При установке пулемета на колесном станке для стрельбы по воздушным целям необходимо: наводчику отделить тело пулемета от станка. Помощнику наводчика… Реут, слушай, тебя особенно касается. Помощнику наводчика левой рукой освободить стопорный болт зажима вертикальной наводки…
До обеда мы тренируемся в стрельбе из «Горюнова» по воздушной цели. И, хотя переводим пулемет из походного положения в боевое и обратно довольно четко и быстро, Назаренко недоволен. Ему кажется, что колесный станок мы устанавливаем для стрельбы по самолетам недостаточно прочно, а ленту направляем в приемник не очень расторопно. В заключение он объявляет, что после обеда будем отрабатывать приемы изготовки снова.
Но после обеда всей ротой направляемся к центру села, где находится штаб батальона, и рассаживаемся под мрачным узловатым дубом, на котором развешаны какие-то рисунки. На них синей краской изображен один и тот же танк. Спереди, сбоку, с кормы. Жирные красные стрелки указывают на катки, гусеницы, смотровые щели. Что это за танк — для нас пока загадка. Одно ясно: не наш.
Приходит командир батальона, держа в руках палку-указку.
— Товарищи командиры, сержанты, бойцы, — майор подходит к рисункам, останавливается около крайнего, на котором танк изображен в общем виде. — Перед вами схематический рисунок нового немецкого танка Т-VI типа «тигр». С ним мы наверняка встретимся в предстоящих боях. На этот танк Гитлер и его генералы делают особую ставку. Каковы же его тактико-технические данные?
Данные нас не радуют. Толстенная броня, пушка с дистанцией прямого выстрела на тысячу восемьсот метров.
М-мда, тут сорокапяткой и противотанковым ружьем особо не повоюешь. Ими разве что пощекотать этого зверя можно. Да и то — за лапы. Майор намекает, что, дескать, и у нас для таких хищников кое-что припасено, но и, откровенно говоря, не особенно радует. А насчет того, припасенного, так ведь мы ничегошеньки о нем не знаем. Мы прикидываем в уме, что есть у нас в батальоне сейчас для схватки с такой «дурехой», и приходим к печальному выводу, что кроме солдатских рук — ничего.
Когда комбат спрашивает, будут ли какие-либо вопросы, первым поднимается старшина Лобанок и высказывает то, что наверняка думает весь батальон.