Живу я сейчас в общежитии. И тут я должна, пойми, должна сообщить тебе одну неприятную новость…»
Я знаю эту новость. Мне не хочется про нее читать, но не могу, не могу не делать этого. «…Галя уехала. Куда — ни Мария Николаевна, ни я не знаем. Дело в том, что Мария Николаевна вышла замуж. Галя не могла простить ей этого, так как ее отец, а Марии Николаевны муж, быть может, жив. Может, он в партизанах?
От Тимофея я письма получаю регулярно. Он где-то, как догадываюсь, на центральных фронтах. Тимофей пишет, что любит меня. Я верю ему, Сереженька, но в моей душе, в сердце он никогда, никогда, никогда не заменит Петю (слова „никогда“ подчеркнуты двумя жирными чертами).
Надеюсь, друг ты мой, поймешь меня, так как хорошо знал Петю, и простишь, если я обидела чем-то нашего Тимофея Тятькина. Ответы я, конечно, шлю ему регулярно, быть может, не такие, какие он ждет.
Сообщаю тебе, что мне сделали очень удобные ортопедические (шьется такая обувь для инвалидов) ботинки, и я хожу, почти не хромая.
Думаю, мне удастся убедить товарищей из военкомата рекомендовать меня на санитарный поезд.
О себе, Сережа, друг мой хороший, пожалуйста, напиши…»
Куда уехала Галя? Конечно, в Ленинград. Ведь блокаду еще зимой прорвали, и теперь, я читал в газетах, туда уже ходят поезда.
А Полине, ставшей мне таким дорогим человеком, я отвечу сегодня же. Постараюсь написать в письме все, что произошло со мной за эти полтора месяца со времени отъезда с Урала.
Впрочем, для начала постараюсь перебрать в памяти все события этих дней для себя. Систематизировать их, мысленно записать в дневнике, который все время собираюсь вести, хотя знаю, что начальство дневники не одобряет.
— Ты как знаешь, Серега, а я, пожалуй, искупаюсь. — Семен бодро вскакивает, начинает снимать гимнастерку. Но едва он потянул ее за воротник через голову, как гимнастерка с треском лопнула на лопатках, и ворот с грязным подворотничком остался в руки Сомина.
— Перепрела, сердешная. — Семен сокрушенно качает головой, садится опять, но ненадолго.
Внезапно земля вздрагивает, тишина раннего утра с грохотом раскалывается, на многие километры, насколько может видеть глаз, справа и слева от нас тысячи минометных и орудийных стволов начинают изрыгать языки огня.
Но вот, заглушая их канонаду, подают свой голос «катюши», и сотни знакомых оранжевых комет устремляются на запад. А следом за кометами, словно пытаясь до гнать их, туда же, на запад, косяками идут штурмовики.
Они появляются так внезапно и так низко над землей что я инстинктивно прячусь за дерево, потом, устыдившись своего поступка, выскакиваю на полянку и машу летчикам руками: давай, мол, соколики, давай, не всё им нас утюжить!
Выше штурмовиков, озаренные лучами пока еще не заглянувшего к нам солнца, летят бомбардировщики. Они идут на запад строгими треугольниками девяток, величественные и грозные в своей силе.
И я радуюсь, радуюсь, радуюсь, что в наступление идут наши, что у нас так много самолетов, орудий, танков, «катюш», снарядов, мин, что все это движется на запад и отступать мы больше не будем. Мы уперлись, как сказал старшина Лобанок. Жаль, он не видит всего этого.
Когда грозный вал наступления начинает медленно откатываться туда, в сторону нашей безымянной, я опять сажусь под иву, и обняв руками колени, смотрю вслед ползущим по пригоркам нашим танкам.
Мне очень хочется побежать за ними следом. Нет, не в атаку. Уже находился за эти дни. Хочется добежать до безымянной и посмотреть бой с гребня, как бы издали. Вроде командарма, который смотрит на атакующие цепи его армии в бинокль или стереотрубу.
Приказывают строиться. В командование батальоном вступает капитан Пугачев. Не приведи господь, если навсегда. Всего в батальоне нас осталось человек тридцать. Было, я знаю, перед началом наступления немцев, больше трехсот.
Назаренко стоит рядом со мной, угрюмо смотрит на свои рыжие ботинки.
— Бат-тальон, равняйсь! — скрипуче командует капитан. — Смирно! Нап-право! В тыл, на отдых, ш-шагом ар-рш!
Иду в строю, а сам вспоминаю… Итак…
Школа старшины Лобанка
Начну по порядку. Танкистом я не стал. Пулеметчиков в экипаже танковой бригады, в которую мы прибыли на пополнение, оказалось предостаточно и я вновь без большого, правда, сожаления оказался в пехоте.
Наш стрелковый батальон стоит недалеко от Нового Оскола, в большом, пощаженном войной селе, а пулеметная рота, в которой я отныне числюсь наводчиком «Горюнова», или «станкача», как любит говорить старшина Лобанок, наш командир взвода, располагается в двух саманных хатах. Хозяйка нашей хаты и ее дочь живут здесь же. Да и питаемся мы с ними вместе, кто чем богат.
Командир нашего расчета — сержант Назаренко. Ему около тридцати. У сержанта широченные плечи, здоровенные пудовые кулаки и туловище, непомерно длинное по сравнению с ногами. Судя по всему, силой его господь бог не обидел, а вот красотой определенно обошел. Он матершинник, не прочь поорать, но я не помню случая, чтобы где-либо кому-либо сержант сделал пакость.
Кроме него и меня в расчете еще двое: красноармейцы Реут и Умаров. Имя нашего Умарова труднопроизносимое, и мы попросту: зовем его Мишей. Он подносчик патронов, славный парень, родом ил Узбекистана. А вот Реут…
Не только я, наводчик, не могу понять своего помощника Реута, но даже и сам сержант.
Красивый и сильный, с черными глазами, лет двадцати с небольшим, он ничего не рассказывает про себя. А что записано в его хранящихся в штабе документах, никто из нас не знает. Назаренко полагает, что Реут, наверняка, откуда-то с юга, что людей такого типа в Сибири он не встречал. Когда я однажды сказал Реуту про это, тот лишь усмехнулся и заметил, что фантазия у нашего сержанта бедновата, и с его знаниями психологии нечего копаться в человеческой душе.
Чем от нас всех сильно отличается Реут (его зовут Иннокентием), так это тем, что всегда имеет курево, сухари или хлеб в вещмешке и свежее молоко во фляжке. Где, а главное, когда он достает такие дефицитные вещи, мы тоже не знаем.
День учебы для нас начинается с выхода на берег реки, где занимаемся материальной частью, тактикой и огневой подготовкой. На невысоком, но обрывистом берегу мы сначала отрываем пулеметные площадки, маскируем их, потом занимаем, выдвигаясь на позицию ползком, под «огнем» противника. Пулемет в таких случаях мы толкаем впереди себя, «тачкой».
Делать это приходится двоим: Реуту и мне. Но Реут, несмотря на недюжинную силу, не хочет, по его словам «грязной тачкой руки пачкать». И чтобы занять позицию к назначенному Лобанком времени, мне приходится не сладко. Ехидно улыбаясь, Реут говорит:
— Давай, лапоток (все, кроме него, во взводе — лапотки), старайся. Авось нашивки на погон заслужишь…
Я посылаю его куда, на мой взгляд, следует, но Реут лишь смеется ехидно, с наслаждением щуря выпуклые цыганские глаза. Эх, если бы я был малость посильнее! Честное слово, он не смеялся бы так. Я бы отучил его.
Едва успеваем занять позиции и открыть огонь по атакующему «противнику», то фланговый, то косоприцельный, то кинжальный, как старшина Лобанок дает команду «Отбой», возвращает нас в исходное положение и все начинается снова.
Мы опять (но уже на другом участке местности) получаем задачу поддержать огнем наступление стрелкового взвода, опять то перебежками, таща пулемет на себе, то ползком, толкая его «тачкой», выдвигаемся на указанный старшиной рубеж, до восьмого пота пыхтим, отрывая окоп, оборудуем пулеметную площадку, определяем расстояния до ориентиров, «пристреливаем» их, делаем десятки разных солдатских дел, не предусмотренных наставлениями или инструкциями.
Но без них, этих дел, немыслима повседневная армейская жизнь. Важно, чтобы выполнялись они всеми и всегда, с толком и на совесть.
Когда старшина Лобанок замечает, что весь взвод, включая сержантов, едва держится на ногах, он прекращает практические занятия и предлагает перейти к теории. Теория у него одна и та же.