— Не слыхал.

— Учиться будешь — узнаешь. А теперь достань из медицинской сумки планшетку.

Я осторожно приподнимаю голову раненого, достаю перетянутый резинкой старенький командирский планшет.

— А теперь достань из него тетрадку и карандаш.

Когда сделал и это, старший военфельдшер что-то пишет на тетрадном листе, пишет, как попало, не видя написанного, потом протягивает мне тетрадь:

— Отдашь старшему врачу полка. Но не читай. Не для тебя писано. Да не в карман, за отворот пилотки положи…

— Нету у меня пилотки. С котелками у колодца осталась.

— Ну, ступайте, товарищ боец Кочерин на свой боевой пост. Скоро, очевидно, за мной придут для эвакуации. Еще раз спасибо вам за помощь тяжелораненому. Ступайте, я постараюсь уснуть.

Когда около полуночи к нам пришла смена, старшего военфельдшера уже не было в живых. Наверное, бойцы похоронной команды так и нашли его потом лежащим под шинелью, по-солдатски вытянувшегося в струнку, приподнявшего кверху маленький клинышек седой бороды.

Ни санитар, ни Реут на безымянную не вернулись.

Нашу позицию занимает стрелковый взвод под командованием молоденького лейтенанта. Высокого, худощавого, совсем не воинственного на вид, несмотря на его каску и пистолет в новенькой кобуре из кирзовой кожи.

Вместе с Семеном они обошли позицию на склоне высоты, потом лейтенант приказал своим пехотинцам сложить убитых и умершего от раны старшего военфельдшера в воронку от фашистской фугаски и, пожав Семену руку, тоном полководца сказал:

— Спасибо за службу, товарищи солдаты. Вы дрались геройски.

Слово «солдаты», в то время официально не входившее в армейский обиход, вызвало на наших лицах улыбку. Однако лейтенант в темноте ее, очевидно, не заметил.

— Не за что, товарищ лейтенант. — Семен участливо посмотрел на командира-новичка. — Мы просто делали свое, как вы сказали, солдатское дело. Желаю и вам удержать безымянную.

— Мы, товарищ сержант, пришли не обороняться, а наступать. Это так, для вашего сведения…

Мне показалось, что лейтенант прихвастнул. Ведь всю неделю, начиная с пятого июля, мы медленно, но все-таки пятились к востоку, а он, видите ли, пришел со своим взводом, чтобы двинуть в обратном направлении. Чудак-человек! А может, не чудак?

Ни Семен, ни я не знали в ту минуту, что лейтенант говорил правду, что через несколько часов, на рассвете Ставка введет в сражение на участке нашего Воронежского фронта сразу две армии — 5-ю гвардейскую общевойсковую и 5-ю гвардейскую танковую и, как напишет потом маршал Г. К. Жуков, здесь начнется «…величайшая битва танкистов, артиллеристов, стрелков и летчиков, особенно ожесточенная на прохоровском направлении».

Мы с Назаренко идем в район командного пункта нашего батальона, который должен находиться где-то в районе скотного двора. Днем мы видели его развалины, а сейчас ориентируемся по памяти. Семен несет станок пулемета, я — тело и порожнюю коробку из-под ленты.

Не могу понять одного: почему вдруг наступила такая тишина? Даже ракеты со стороны немцев и те перестали полосовать небо, усыпанное редкими тусклыми звездами. Кажется, не только люди, техника, оружие, даже земля, истерзанная вдоль и поперек свинцом и сталью, вспоротая траками, истоптанная солдатскими сапогами, выбилась из сил, и сейчас передыхают перед новыми схватками, перед тем, чтобы с восходом солнца с новым ожесточением всем вместе и сразу оказаться в огненном пекле, попросту именуемым общевойсковым боем.

На капэ батальона нас встречает командир роты. Кроме нас с Назаренко и старшего лейтенанта Щукина в роте в живых остались еще трое. А исправных пулеметов — один, тот, что принесли мы с Семеном.

Щукин разрешает нам перекурить (благо, у него есть пачка «Беломора»), поело чего все отправляемся в район расположения батальонных кухонь. Или, как принято говорить, в «тылы батальона». Кухни где-то километрах в двух, на берегу речушки, названия которой никто из нас не знает.

Своего «Горюнова» мы теперь везем на колесах, нести на себе уже нет сил. Мне кажется, что этих двух километров нам с Семеном не одолеть. Я боюсь сказать об этом сержанту, так как он, наверное, отматерит меня и назовет «салагой мокроносой», что случается с ним довольно часто.

Да, лейтенант-пехотинец был прав. И в самом деле с утра наши начнут наступать. Навстречу нам движутся колонны пехоты, пыля, катятся какие-то невиданные раньше противотанковые пушки на прицепах маленьких приземистых автомашин. Где-то далеко впереди слышится приглушенный расстоянием гул множества танковых моторов.

Ужинаем.

Назаренко сидит на берегу речушки, под ивой, свернув калачиком ноги, как бы обняв ими котелок с кашей. Кружку с водкой он держит в руке. Но не пьет. Уговаривает меня.

— Как солдат солдата прошу: выпей, Серега. Глоток. Махонький. В память тех, кто не дожил до ужина. За военфельдшера, за старшину. Остальных мы еще с Лобанком поминали. Удружи, не могу один…

Я беру у Семена кружку, выдыхаю из себя воздух, делаю глоток и быстро заедаю кашей.

— Теперь порядок, Серега.

Назаренко снимает пилотку, берет у меня кружку бережно, обеими руками и очень тихо говорит:

— Пусть будет вам земля пухом, боевые товарищи, геройски за наше правое дело погибшие.

Потом он медленно, словно цедя сквозь зубы, выпивает водку, осторожно ставит кружку на траву рядом с котелком и долго нюхает разломленный пополам кусок ржаного, теплого хлеба. Кажется, на глазах его блестят слезы.

Поужинав, укладываемся спать тут же, на берегу речушки, головами к иве. Семен сразу же засыпает, а я не могу уснуть. Раньше мне казалось, что донельзя уставший человек засыпает мгновенно. Оказывается, нет. Быть может, выпитая водка заставляет меня бодрствовать? Не знаю.

На всякий случай натягиваю на себя половину шинели, которой укрыт Назаренко, поворачиваюсь к нему спиной и смотрю на звезды. Они становятся все бледнее и бледнее. Должно, скоро рассветать начнет.

— …Чего тебе? — слышу негромкий, хрипловатый спросонья голос Семена.

— Пусть на колодец сходит, капитану воды принесет.

Это, конечно, Юлька. По штату — санинструктор нашей пулеметной роты, но в роте мы ее видим редко. Она называет себя женой начальника штаба батальона капитана Пугачева, молодого, рыжего, с неприятным скрипучим голосом человека, и «квартирует» все время в штабе.

— Вон в речке бери, — говорит Семен. — А хочешь чистой — сама сходи, принеси. Ты знаешь, откуда мы с Кочериным пришли?

— Знаю. Ты, Назаренко, не встревай не в свое дело, не тебя бужу, а то капитану скажу…

— Уйди отсюда, — с расстановкой, угрожающе говорит Назаренко. — Не уйдешь добром, башку оторву и в трибунале скажу, что так и было.

Юлька, звеня ведром, сердито уходит. Из-под шинели вижу ее толстые, в кирзовых сапогах, ноги, обтянутые юбкой. Высокого роста, широкобедрая и полногрудая, Юлька, или старший сержант Шибаева (как записано в штатно-должностной книге), неопрятная, с грубым лицом женщина лет тридцати, не понравилась мне с первого дня прихода в роту. Но все-таки она была женщиной, и я не одобрил поступка сержанта.

— Зачем ты с ней так?

— А как же еще с ней? Женщина женщине рознь. Сама пусть на колодец сходит…

— Но женщина все же…

— Спи, Серега, рано тебе о женщинах рассуждать.

Да, Юлька — не Полина. Я шарю рукой в кармане брюк, ищу письмо от Полины, полученное за день до наступления немцев. Семену я сказал, что это от замужней сестры.

Где оно? Вот. Завернуто в носовой платок вместе с комсомольским билетом и часами. Теперь нам после введения погон по чьей-то милости выдают гимнастерки без карманов и даже комсомольские билеты мы, солдаты, держим в брючных карманах.

Полина пишет: «Сереженька, родной мой, здравствуй. Прежде всего сообщаю, что я жива, здорова. По-прежнему работаю в мастерской, шью военные брюки, телогрейки и усиленно тренирую свою ногу.

Да, ногу, потому что хочу попасть если не на фронт, то хотя бы в санитарный поезд операционной сестрой.