— Бей по левой группе, Вдовин. По левой! — слышу в темноте голос Журавлева, который возвращает меня к действительности.

«Ага, ясно. Бить по левой». — Хватаю винтовку, вскакиваю в свою ячейку и шлю пулю за пулей в черные фигурки, бегущие по направлению к дзоту. Над головой свистят пули. Это кто-то стреляет. Откуда? Вон откуда: справа, от застрявшего танка. Вон огонек сверкает у автоматного дула.

Целика не видно, мушки тоже, поэтому палю туда наугад. Справа и слева стреляют из винтовок. Почему молчит пулемет Галямова? Ага, вот застучал и он. Трассирующие пули веером тянутся к той, левой, группе немцев.

Неожиданно почти в упор в лицо мне брызжет смерть в виде короткой автоматной очереди. Приседаю на дно окопа. Но это не тактический прием, а инстинктивно, от страха. Я цел и даже не ранен. Враг, оказывается, был у меня под носом, но дал в темноте очередь выше моей головы. Нащупываю в кармане полушубка гранату, выдергиваю чеку и бросаю, не поднимаясь со дна окопа.

Взрыв гремит рядом, горячий воздух гуляет над головой, меня окатывает мерзлой землей и снегом.

— Галямов, — опять раздается голос Журавлева, — по автоматчикам у танка, огонь!

Не понимаю, как Иван Николаевич успевает в такой неразберихе и вести бой, и подавать команды.

Галямов бьет по автоматчикам короткими, злыми очередями. Пули молотят броню, рикошетом взмывают к небу по кривым причудливым траекториям.

Конечно, фашистским автоматчикам за броней танка эти пули не страшны, но зато они уже не могут высунуться из-за нее, чтобы прикрывать огнем отход своих разведчиков.

Я опять стреляю по автоматчикам у танка, но меня не покидает мысль о том, что стало с немцем, пустившим в меня очередь? Достигла моя граната цели или он успел смыться, пока я ее доставал из кармана и выдергивал чеку? Впрочем, до окончания боя я все равно ничего не узнаю.

Винтовку перезаряжаю не глядя, на ощупь. Получается неплохо, главное, сразу же попасть обоймой в паз ствольной коробки. А этому я, кажется, научился. Но огонь я веду все-таки наугад, для шума, грома. Я не вижу не только немцев, но и танка, за которым они сидят или сидели, помню лишь направление, где он находится.

Теперь даже без команд стреляют все. Слышу короткие, отрывистые очереди ППШ. Это Тимофей. Он тоже стреляет из соседней ячейки по танку в болоте.

Немцы отвечают редко. Они успели отойти на приличное расстояние и уже растворились в темноте. Над их позициями стоит угрожающая тишина. Но вот на помощь отходящим гитлеровцам приходят пулеметчики из их первой траншеи, и нас в одно мгновенье буквально засыпают раскаленным свинцом.

— Прекратить огонь! — командует Журавлев. — Всем в траншею.

Слышатся хлопки минометов противника, и через несколько секунд земля вокруг нашей позиции покрывается частоколом оранжевых султанов.

Страшен огонь минометов ночью. То тут, то там вспыхивают алые сполохи, гаснут, вспыхивают снова, горячий зловонный воздух ходуном ходит над головой, с ноющим свистом, фырканьем летят со всех сторон осколки. Дрожит, как в ознобе, земля.

Обняв винтовку, засунув в рукава руки, спрятав лицо в полы полушубка, сижу в своей ячейке, «держусь за землю», как советовал Тимофей.

До сих пор не понимаю, что же все-таки произошло? Нужно дождаться конца минометного обстрела. Пулеметы сейчас мне не страшны, а вот горячая чугунная хвостатая дура в любое мгновение может сигануть на голову.

Почему молчат наши артиллеристы? Почему бы им не заткнуть глотку минометам? Сколько времени продолжается эта катавасия? Никто сейчас не ответит мне на эти вопросы. Надо терпеливо ждать, потом все прояснится.

Минометный обстрел наконец прекращается. Пулеметы замолкли давно, только мы этого не слышали. Поднимаю голову, отряхиваю с шапки и полушубка комья земли, снег. Кажется, цел. Замечаю, что небо светлеет. Значит, дело идет к рассвету. Надо найти каску, которая отлетела черт знает куда после удара Тятькина.

По траншее, тяжело дыша, идет Иван Николаевич. Он опирается на винтовку.

— Вы ранены? — испуганно спрашиваю его.

— Слава богу, цел. Я ведь потерял тебя. — Не отвечая на вопрос, Журавлев приседает на корточки, прислоняет винтовку к стенке траншеи, достает кисет.

— Цел я, Сережа. Ногу только зашиб.

— Иван Николаевич, — набираюсь я смелости спросить, — а что случилось?

— Так и не понял? Это, брат, они хотели пленного у нас взять. Разведка ихняя. Заметили, видно, смену частей и то, что саперы наши минные поля сняли, вот и решили, как говорят, контрольного пленного взять. Выбор, как видишь, пал на наше боевое охранение…

Второй вопрос задавать не решаюсь. Не могу. Страшно. А надо бы. Все-таки взяли немцы пленного или нет? Если взяли, то…

Журавлев, словно угадав мои мысли, продолжает:

— И знаешь, кого хотели взять? Галямова. Хе-хе-хе! Они ведь не знали, кто там у нас в левой ячейке сидит. Подползли тихо, незаметно. Снег, маскхалаты, темень. Кинулись на него двое, а он их расшвырял. Одного так головой о бруствер ударил, что до сих пор в сознание прийти не может, Тимофей — он стоял здесь — услышал это, да из автомата по немцам. Двое других на него кинулись. А тут, сам знаешь, мы подоспели. В итоге: у нас все целы. У противника один убит. Вот он в траншее лежит. Один, будем считать, контужен. Галямов ему снегом лицо трет. Как говорится пошли по шерсть, а вернулись стрижеными.

«Ну, дела! Мы даже пленного взяли. „Мы!“ Особенно я…

Интересно, знает ли Иван Николаевич, что я вместе с ними не „подоспел“? Что выскочил я в траншею, когда уже схватка кипела вовсю. Да, товарищ старший сержант, вовсю.

Но, быть может, вы и не заметили, что в начале боя меня с вами не было? Не заметили? А может, щадя мое самолюбие, умалчиваете об этом?»

Минут двадцать мы еще сидим в траншее, затем Журавлев разрешает поочередно идти греться.

Первым, толкая впереди себя связанного немца, идет к землянке Галямов. Я впервые вижу пленного. И не просто пленного, а фашиста! Того самого, которого представлял себе в «рогатом» шлеме, с огромными волчьими зубами и волосатыми ручищами, обагренными человеческой кровью.

Каков этот, я не успеваю заметить. Вижу, что одет во что-то белое, а обут в ботинки с высокой шнуровкой.

У лаза в землянку Галямов заставляет пленного стать на колени, сам ныряет в наше подземелье и тащит за собой немца, ловко, как овцу, опрокинув его на спину.

— А этого куда, командир? — слышу необычно хриплый голос Тятькина. Он стоит у ног убитого им солдата противника.

— Ты документы его взял?

— Нету документов.

— Тогда давай за бруствер перекинем. За тыльный, чтобы не дырявили его свои же ни за что, ни про что. Он теперь ни в чем не виноват.

Вдвоем с Тятькиным они с трудом поднимают убитого и переваливают за тыльный бруствер траншеи. Это в пяти-шести шагах от моей ячейки.

На дежурстве остаемся мы с Вдовиным. Все остальные, несколько поостывшие после боя, уходят в землянку.

Внезапно справа, за лазом в землянку, слышится шорох. Вскидываю винтовку, но вижу знакомого красноармейца, связного командира роты.

— Что тут у вас стряслось, старший лейтенант спрашивает?

— Лезь туда, там расскажут. — Удивляюсь смелости этого парня. Ведь засветло к нам ходить опасно.

Связной быстро уходит, а мне не терпится сдать это дежурство и оказаться в землянке. Во-первых, потому, что меня до сих пор «колотит». Думаю, не столько от холода, сколько от нервного напряжения, если хотите, — страха, который я только что испытал. А во-вторых, мне хочется посмотреть на пленного. Очень хочется. Вот так, не торопясь, в упор, без боязни, что он в меня выстрелит.

Нас меняют раньше, чем обычно. На мое место становится Ипатов, к Вдовину пошел Чапига.

В землянке мне прежде всего бросается в глаза Тимофей. Все лицо ефрейтора залито йодом, шея забинтована. Он сидит рядом с очажком, устало склонив голову набок и закрыв глаза.

А где пленный? Ах вот он: слева в углу. Куртка и брюки у него белые, а изнанка куртки желто-зеленая, камуфлированная. Хитро придумала немчура: на любое время года сделано, стоит лишь вывернуть наизнанку. Пленный лежит на боку, скрючившись, уткнув лицо в хвою. Руки его связаны за спиной.