Наталья называла в качестве аргументов уже появившиеся публикации в журналах «Октябрь», «Аврора», «Даугава», а в ответ слышала ссылки на статьи главных литературных идеологов Владимира Ермилова и Александра Дымшица, от чего пришла в ужас: «К кому мне предлагали прислушаться! К Ермилову, который доносы на Оксмана писал! О Дымшице я уже не говорю»[2148].

Тогда она вместе с мужем самостоятельно подготовила вечер, посвященный эмигрантам третьей волны, и в том числе Галичу, и полулегально провела его в местном клубе «Контрапункт». Вечер прошел с огромным успехом, и после его окончания один из знакомых Натальи сообщил ей, что учился в Щукинском вместе с мужем Алены Архангельской — дочери Галича, и дал ее телефон. «Придя домой, я тут же бросилась звонить Алене. Рассказала ей о нашем клубе и о занятии, посвященном ее отцу, о том, что чрезвычайно интересуюсь его творчеством. Она была растрогана и пригласила нас с Давидом в Москву на вечер памяти Галича, который должен был состояться 24 ноября 1988 года в Доме актера, то есть через неделю. Мы, конечно, поехали. Галича тогда только начинали реабилитировать, говорить о нем было еще небезопасно. Директор одного ДК, где впервые прошел такой вечер, поплатился своей должностью»[2149].

Но перед тем как поехать в Москву, Наталья пригласила в Саратов Дмитрия Межевича из Таганки и Максима Кривошеева из Ленкома, которые исполнили у них в клубе песни Галича, а также лагерные песни на стихи репрессированных поэтов.

Вскоре она приехала в Москву на вечер в ЦДА. Там звучали песни Галича, демонстрировались фрагменты кинофильмов по его сценариям, а в фойе была устроена выставка его фотографий и литературных произведений. Выступали знавшие Галича артисты московских театров, драматурги, поэты, писатели. В общем, настоящее раздолье — особенно для провинциала. В результате Наталья Кравченко вернулась в Саратов с большим «уловом»: «…о встречах с Галичем нам рассказали З. Гердт, В. Никулин, Л. Филатов, М. Козаков, Нат. Ильина, И. Грекова — всего увезли шесть пленок. Сделали потом большую передачу для областного радио, которую, правда, обрезали и отретушировали до безобразия»[2150].

Рассказ Натальи Кравченко хорошо дополняет свидетельство автора-исполнителя Владимира Капгера о вечере памяти Галича во Дворце культуры автомобильного завода имени И. А. Лихачева (в рабочем коллективе этого ДК во второй половине 1950-х Галич работал литературным консультантом), который, по его словам, состоялся осенью 1988 года. Казалось бы, никаких запретов уже быть не может, но нет — в рассказе Капгера мы по-прежнему встречаем «абсолютное официальное табу», наложенное на имя Галича.

Группа молодых бардов (Капгер, Мирзаян, Бережков и другие) придумала программу «Облака плывут, облака». В нее вошли песни Галича, а также их собственные посвящения и парафразы. Всем участникам вечера было откровенно страшно, так как власти знали о его подготовке, но молчали. И это молчание производило гнетущее впечатление. Обратимся к воспоминаниям Капгера: «Зал сидел, как мертвый. Все ждали, какой же именно катастрофой закончится вечер. Уведут одних только актеров или задержат и перепишут всех присутствующих слушателей?

Через десять минут после начала концерта появились “гости” — человек десять аккуратных молодцов в характерных костюмах, подобно бледным теням, шатались между нами за кулисами. Они драматически шептались, бегали по одному и группками в кабинеты администрации, совещались вполголоса по телефону со своими шефами. Мы почувствовали, что распорядок действий на такой случай у них не предусмотрен. В стане “комсомольцев” царила растерянность. Стало очевидно, что имя “отщепенца-клеветника” Галича собрало сотни людей, публика в зале сидит серьезная, и рассчитывать на ее поддержку в срыве концерта не приходится.

Полчаса спустя “комсомольцы” решились перейти к действиям. Они начали поочередно брать нас в “коробочку”, грозным шепотом на ухо требуя “прекратить балаган по-хорошему”. Очевидно, гэбисты вознамерились сорвать концерт, отменив второе отделение. Они постепенно сориентировались, кто среди нас является коноводом, и сконцентрировали свое давление на Володе Бережкове и Алике Мирзаяне. “Давайте-ка, завязывайте это хулиганство. Тут все остальные ребята — пацаны, а вы люди взрослые, с вас спрос особый будет… Давайте, заканчивайте. Сейчас после антракта выйдете и скажете, что аппаратура сломалась, второе отделение отменяется… Ну там, желающие могут сдать билеты…”

Мы немного упали духом. Начинал срабатывать гэбэшный прием: отделить от компании одного-двух “виноватых”, тогда остальные, боясь подставить товарищей под удар, быстро ломаются и идут на попятную. <…> Мы собрались в антракте в кружок, борясь с целой гаммой противоречивых чувств. С одной стороны, “дело пахнет керосином”, Алик и Володя вот-вот сядут в кабинете директора первичные показания давать. С другой стороны — доколе?! Сколько же будем трястись!? Вот, решительный момент, давайте пошлем их как следует!

Вот в таком ключе стоим, менжуемся. “Комсомольцы” поодаль жмутся, ждут окончания нашей летучки, грозно на нас поглядывают. А пятнадцатиминутка антракта тает, что-то надо решать. Сейчас звонок прозвенит, и первому предстоит выйти к залу… А “комсомольцы” шепчутся…

Звенит звонок… Вдруг Алик преображается, лицо его перекашивает гримаса ярости, он, не дожидаясь сигнала к началу второго отделения, резко выходит к микрофону, оборачивается и громко кричит за кулисы: “Эй, вы там, ну-ка идите сюда!” Затем, уже повернувшись к залу: “Тут, братцы, заявились какие-то представители комсомола с хорошей выправкой. Они вам что-то сказать хотят!” И опять за кулисы: “Идите, идите сюда! Что у нас там с аппаратурой случилось? Я в испорченный телефон играть не хочу. Сами всё людям со сцены объясните!”

А “комсомольцев” уже и след простыл. Удочки сматывать их, видимо, тоже научили грамотно. <…> Второе отделение прошло на невероятном подъеме. И больше мы уже никого не боялись.

Хотя призраки пятидесятилетних “комсомольцев” являлись нам еще неоднократно»[2151].

Вместо заключения

В 1992 году Александр Городницкий написал такое стихотворение: «Снова слово старинное “давеча” / Мне на память приходит непрошено. / Говорят: “Возвращение Галича”, / Будто можно вернуться из прошлого. / Эти песни, когда-то запретные, — / Ни анафемы нынче, ни сбыта им, / В те поры политически вредные, / А теперь невозвратно забытые! / Рассчитали неплохо опричники, / Убежденные ленинцы-сталинцы: / Кто оторван от дома привычного, / Навсегда без него и останется. <…> Над крестами кружение галочье. / Я смотрю в магазине “Мелодия” / На портреты печальные Галича, / На лихие портреты Володины. / Там пылится, не зная вращения, / Их пластинок безмолвная груда… / Никому не дано возвращения, / Никому, никуда, ниоткуда».

Тогда для подобных пессимистических настроений имелись все основания. Казалось, что вместе с советской эпохой безвозвратно ушли все ее реалии и действующие лица. Но осталась советская психология, и через некоторое время начали оживать персонажи многих песен Галича — особенно вот этот: «На часах замирает маятник, / Стрелки рвутся бежать обратно: / Одинокий шагает памятник, / Повторенный тысячекратно. / То он в бронзе, а то он в мраморе, / То он с трубкой, а то без трубки, / И за ним, как барашки на море, / Чешут гипсовые обрубки. / И снова бьют барабаны, / Бьют барабаны, / Бьют, бьют, бьют!»

Эта картина выглядит особенно устрашающе, если учесть, что 25 августа 2009 года в вестибюле станции московского метро «Курская-кольцевая» были заново отреставрированы строчки из михалковского гимна: «Сквозь грозы сияло нам солнце свободы, и Ленин великий нам путь озарил. Нас вырастил Сталин на верность народу, на труд и на подвиги нас вдохновил».