— Много я этой живности со свету свел, — говорил как бы между делом. — Зайцев, белок, лисиц и куниц… Не сосчитать… Даже страх берет, как подумаешь, что у меня одна душа, человеческая, а погубил я тысячи звериных душ. Они хоть и маленькие, и темные, эти звериные лесные души, однако Бог и о них помнит на небе, и когда призовет всех на свой суд, то скажет мне: «Почему ты, Кривонос, так много жизней потушил, какие я на белый свет привел?» Что ответишь Богу?

Беловолод с удивлением посмотрел на Кривоноса. Ни разу ему не приходилось слышать таких слов. Бьет человек зверя, бьет, чтобы кормить детей своих, и жалеет его. Как понять такого человека?

В это время шум и крики донеслись с ладьи, на которой сидел прикованный цепью к веслу Иван Огненная Рука. Разбойнику принес поесть тот самый бледнолицый дружинник, который вызывался убить его. Иван Огненная Рука посмотрел на дружинника, на берег, где Кривонос обдирал зайца. И вдруг, улучив момент, когда вой наклонился близко к нему, подавая хлеб и мясо, правой рукой выхватил у него из ножен меч, ткнул ему острием в горло. Потом с одного маху отсек себе левую руку, прикованную цепью к дубовой лавке, бледнея, сжал культю здоровой рукой, поднялся на борт, прыгнул в реку, побежал по мелководью к берегу. Стрела настигла его на песчаном обрыве, прошила спину. Когда все столпились над ним, Иван Огненная Рука уже не дышал.

— Перед ночью испустил дух. Плохой знак, — сказал Кривонос. — Человек должен умирать утром, во время сна, чтобы не увидеть лица смерти и не испугаться.

Тревожная ночь опустилась на берег. Предали земле Ивана Огненную Руку и дружинника, убитого им, сидели, тихо переговаривались, бросая в костер сухостой, отгоняя нависавшую со всех сторон темень.

Хотя до селения Кривоноса отсюда было всего несколько поприщ, охотник остался ночевать вместе с дружинниками. Сидел у огня, рассказывал о своих охотничьих приключениях, потом вдруг палкой выкатил из костра уголек и на потеху всем взял его в рот, выпустив через ноздри искры. Обращаясь к Беловолоду, сказал:

— Завидую тебе, парень. Далеко плывешь, в Киев. Мир увидишь. Человек за свою жизнь должен как можно больше повидать своими глазами. А я с самого рождения топчусь в пуще, дальше и носа не высовывал.

Он помолчал, как бы раздумывая, и снова заговорил сипловатым голосом:

— Но ничего… Привязал меня Бог к этой земле солнечным лучом и дождевой струей. Навеки привязал. И хорошо мне здесь, в пуще, ведь и со зверями привыкают жить, не только с людьми. Я и здесь такое вижу, чего и за морем нет. Вот слушай…

Он пододвинулся поближе к Беловолоду и продолжал:

— Было это на летошнем Покрове. Сижу я в своей хатке, жена с детьми уже спят, а я перед охотой нож точу, тетиву на лук потуже натягиваю. Темно за окнами. Ветер в пуще свищет. И вдруг стучат в дверь. Открываю, и заходят в хату двое. Один высокий, чернявый, как вот эта сажа, другой ростом пониже и белый весь, и волосы, и лицо, будто, скажи ты, в сметане купался. Сначала я подумал, что это Князевы емцы. Смотрю, ищу глазами, где их бирки деревянные. Но нет, говорят, что они купцы из Турова, что сбились с дороги и просятся переночевать. Я не против. Даже на стол ужин собрал. Пусть, думаю, жена спит, я и сам гостей попотчую. Садятся они вместе со мною за стол, а плащей с плеч не снимают. У одного плащ белый, у другого черный. Снова ж я думаю, что в Турове, наверное, так заведено — в плащах подкрепляться. Сидим, едим. И вдруг ложка из моей руки — брень! — на пол полетела. Будто, скажи ты, кто выбил ее у меня из рук. Наклоняюсь я под стол, чтобы ее поднять, и что же вижу?

Кривонос приглушил голос, даже испуганно оглянулся:

— Вижу, нет ног человеческих, а вместо них огромные лосиные копыта. Две пары копыт, грязью болотной перепачканные, черные, и темно-рыжая шерсть над ними. Вот какая жуть! Сверху, над столом — люди. Едят, говорят. А внизу — звери лесные. Как нагнулся я под стол, так и оцепенел. Что делать? Начни кричать, сразу убьют они меня, копытами все ребра переломают. И тут какое-то озорство на меня нашло. Беру я ложку и той ложкой тихонько постукиваю по копыту: тук-тук-тук. Загремело, завыло над столом, вихрь корчаги смел, двери распахнулись, громко стукнули, и наступила тишина. Карачун, думаю, мне будет, точно. Закрыл глаза и уже собрался Богу душу отдать. Однако никто меня не трогает, жена и дети спят, как спали. Поднял я голову, а за столом никого нет. Только возле дверей два плаща валяются — черный и белый — и два обгорелых еловых смоляка. Поднял я плащи, а они болотом пахнут, тиной…

— Страхи-то какие, — только и сказал Беловолод.

Утром выкатилось из-за пущи смугло-желтое солнце, раздул, расправил паруса ветер-свежак, и Роман приказал отплывать.

— Прощай, — пожал руку Беловолоду охотник. — Дай Бог, чтобы увиделись мы с тобой.

Он долго стоял на берегу, смотрел на ладьи, что весело мчались в объятия ветра и воды, потом ловчей вскинул на плечо лук, приплюснул ладонью кожаную шапку-ушанку и, не оглядываясь, бодро зашагал в пушу. Грустно стало Беловолоду. Еще с одним добрым человеком разлучила его жизнь, и, наверное, навсегда. Но останутся в памяти ночь у костра, сипловатый голос Кривоноса, шум пущи и тот уголек, который русоволосый охотник выкатывал из горящего костра на траву.

— Эге-гей, Беловолод! — крикнул с передней ладьи Ядрейка. — Слишком уж ты долго смотришь вслед этому лесуну. Помни, твой лучший друг — это я!

Беловолод улыбнулся рыболову, согласно кивнул головой.

Через три дня они приплыли к месту, где Береза впадает в Днепр, в земли черниговского князя Святослава Ярославича. Здесь их уже ждали струги полоцких купцов, шедшие к Киеву из Двины через днепровские волоки. У Романа был с купцами уговор. Свою дружину он решил ввести в стольный Киев под видом воев-охранников купеческого каравана. Старейшина каравана, чернобородый здоровяк Володша, поздоровался с Романом, сказал:

— Два наших струга отстали, наскочили на топляки. Днища зашивают новыми досками, смолой заливают. Через ночь должны быть здесь. Надо ждать…

Роман поморщился с досадой, хотел произнести гневное слово, однако глянул на Володшу, увидел у него на висках седину и только сухо кивнул головой:

— Что поделаешь, будем ждать.

На стыке дня и ночи, когда потемнела река и угрожающе зашумел окрестный лес, Роман ударил мечом в щит, собрал дружину, повел ее через глухомань и болота. Взошли на холм, с которого хорошо были видны Береза и Днепр. Не первый раз приходил сюда Роман, поэтому сразу нашел под косматым дубом высеченного из красного песчаника идола. Мокрядь осени и зверские холода зимы наделали трещинок на суровом каменном лице, следы птичьего помета виднелись на голове.

Роман снял шлем, и все дружинники тоже сняли шлемы и шапки.

— К вам пришел я, Перун и Дажбог, — заговорил Роман глухим взволнованным голосом, — Дайте мне силу и удачу. Помогите в далеком походе, в грозной сече. Наполните силой мою дружину и мою землю.

Он встал на колени, трижды поклонился идолу. Шумел лес. Гнулись, трещали ветви в лесном мраке. Казалось, чьи-то огромные руки хотят вырвать деревья с корнем. Закричала, заплакала, как малое дитя, сова. Лес начал покрываться седой бородой тумана. Но вдруг над землей в темном небесном просторе вспыхнула широкая полоса трепетного света. Сразу подернулись золотом облака, вершины деревьев. Порозовела даже трава, росшая возле идола. С дуба сорвался желудь и звонко щелкнул о Романов щит.

Катера тосковала в своей светлице. Ни отец с матерью, ни Гвай, ни челядинка Ходоска не могли разговорить, развеселить ее. Боярин Алексей съездил в Полоцк, накупил там красивых браслетов, бус из желтого янтаря, хотя и был скрягой, а также золотой налобник, с которого на виски ручейками стекали сверкающие подвески-лунницы. Но ничто не тешило Катеру.

«Отдать замуж ее надо, — думал боярин. — Пусть поможет мне Бог, хранитель человеческого рода. Только где же найти жениха? Куда ни глянь — тот недарека, тот калека. В Полоцк повезу Катеру. Город большой, людный, богатый, там жених сыщется». Он сказал об этом жене, и боярыня Ольга сразу же согласилась, ее бледное болезненное лицо осветилось слабой испуганной улыбкой. «Не баба — лед, — раздраженно подумал о жене боярин. — Всю жизнь страдаю, живя с такой. Наверное, в гнилую осеннюю ночь зачали ее родители. Ни смеха, ни голоса звонкого ни разу от нее не услышал. Что ни скажи, моргает глазами, соглашается. Хоть бы раз слово поперек сказала, тьфу ты, трухлятина нелюбая!»