Специфический артистизм и ритуал являются очевидными в большинстве, если не во всех, развитых фантазий. Чем искуснее и богаче фантазия, тем более явными и более очевидными оказываются ее ритуальные черты. Еще один пример мы заимствуем из творчества Леопольда Захер-Мазоха.
В его наиболее философском романе «Венера в мехах» сексуальный акт предваряют бичевания и унижения, которых главный герой требует и которые он получает от своей любовницы, но даже эти действия, чтобы доставить ему удовлетворение, поставлены в зависимость от общей композиции сцены. Мазох поразительно внимателен к деталям: герой должен войти в комнату в определенное время, в определенной одежде, вся мебель и картины должны быть размещены определенным образом. И в комнате есть зеркало. Как и большинство истинных мазохистов, Мазох чувствует момент — взгляд в зеркале схватывает этот момент, — запечатлевая в памяти этот образ для последующего осмысления. Общее воздействие — сильное ощущение предвидения, чувственности и эстетики. Все в полном порядке, сцена готова, может начинаться действие.
В мазохизме далеко не всегда заметно проявление артистичной фантазии. Иногда она сосредотачивается вокруг определенных слов, которые нужно произнести с определенной выразительностью и определенным тоном. Теодор Райк называет людей, которые произносят речь для того, чтобы приятно пощекотать нервы, «словесными мазохистами», а затем объясняет свое определение и приводит пример:
В процессе мазохистской фантазии очень часто происходят диалоги. Тогда считаются очень важными определенные акценты и тональности, сладострастно исследуется модуляция той или иной фразы… В одном случае высказывание отца моего пациента: «Постарайся, чтобы это больше не повторилось», — стало содержанием такой реализованной фантазии и должно было снова и снова повторяться в сопровождении определенной мелодии. Сын, который в это время был у него на коленях, внезапно спросил с выражением страха на лице: «Можно я встану?»
Этот вид искусно структурированной фантазии создает основу для испытания жесточайшего унижения и высочайшего удовольствия, при котором они сливаются воедино: жестокое унижение и «изысканная боль» составляют момент мистического переживания экстаза.
Некоторые люди возражают, что унижение, ощущаемое человеком в процессе мазохистского переживания, нельзя считать «реальным», т. е. буквальным, что именно эта «нереальность» боли позволяет получать удовольствие от переживания. Этот аргумент приводится для подтверждения идеи о том, что мазохист имеет полный контроль и над фантазией, и над ситуацией. Являясь сценаристом, режиссером и исполнителем главной роли, «жертва» действительно определяет форму, степень и продолжительность своего унижения.
Противоречие этой идеи заключается в том, что если бы существовала лишь иллюзия силы, то существовала бы и лишь иллюзия унижения. Короче говоря, унижение кажется искусственным, потому что кажется искусственной сама фантазия. Такая установка может существовать лишь в культуре, когда люди могут сказать: «Это всего лишь фантазия», — что ведет к невозможности осознания жизнеспособности и важности фантазии в человеческой жизни и упущению того важного факта, что большинство мазохистов испытывают унижение лишь потому, что вообще имеют мазохистские фантазии. В контексте претенциозной репутации мазохизма это унижение является таким «реальным» или «обусловленным реальностью», как никакое другое переживание. Стыд при мазохизме— это стыд мазохизма: это ощущение, что кто-то его насильно у вас вызывает, что вы его испытываете, что вам плохо удается справиться с его проявлениями и что с ним вообще ничего нельзя сделать. Такой же стыд появляется у человека, испытывающего неподконтрольные инстинктивные потребности и проявляющего соответствующие психологические реакции: невоздержанность, ненасытный голод, несвоевременную неуправляемую эрекцию или желание закурить. Потребность в унижении, основная потребность испытать первичный стыд, — это само по себе унижающее осознание такой потребности.
Мазохистские фантазии, отыгранные и неотыгранные, приносят удовлетворение по другой причине. Людям нужно получать наслаждение от плодов своей фантазии, и они его получают. Спросите персонал Диснейленда, который работает и для взрослых, и для детей. Или рассмотрите в качестве отдельного примера следующую фантазию двадцатидевятилетней женщины, сначала состоявшей в стабильном браке и имевшей весьма интересную и перспективную работу. Она испытывала острые приступы приятного стыда и угрызения совести и записывала свои впечатления, но однажды решила рассказать об этой фантазии своему мужу и вместе с ним посмотреть на то, как она разыгрывается. Вот эта фантазия:
Моя любимая фантазия разыгрывается в моей спальне. Сейчас полдень. Я заключаю пари с мужчиной, который является моим другом, однако он существует лишь в моей фантазии. В действительности я его не знаю. Мы играем в шахматы, заключив пари, — и я проигрываю. Пари таково: кто выигрывает, должен исполнить три желания проигравшего, причем безо всяких условий, за исключением одного: не следует причинять никакой физической боли. Мужчина входит в дверь, я его впускаю. Он говорит, что пришел, чтобы «получить выигрыш». Я могу его понять, но несколько возбуждена тем, что должна «расплатиться». (Мужчина во многом похож на моего мужа — не внешне, а в том, что он силен, спокоен и энергичен.) Здесь же, в спальне, он говорит, что я должна выполнить три его желания, как обещала, не говоря ни слова до тех пор, пока не будет исполнено последнее «желание». Сначала, говорит он, я должна снять с себя всю одежду. Я начинаю выражать протест — в конце концов, это желание слишком интимно, и меня это слишком смущает. Он делает угрожающий — нет, предупреждающий! — жест и напоминает мне, что я проиграла пари и с этим согласилась. (В этот момент фантазии я ощущаю наступление сексуального возбуждения.) Я снимаю свою одежду и стою перед ним совершенно обнаженной. Он просто смотрит на меня, и я ощущаю себя все более и более униженной и беззащитной. Однако это тоже меня очень возбуждает. Спустя какое-то время он говорит о своем втором желании: мне следует принести ему бокал вина и протянуть ему обеими руками, став перед ним на колени. Я иду на кухню. Вернувшись из кухни с бокалом вина, я вижу, что он стоит у одного конца софы. Это похоже на ритуал, который мне следует совершить, и у меня все больше и больше возрастает сексуальное возбуждение: совершенно обнаженная, стоя на коленях, подчиняясь его указаниям и исполняя ритуал, я чувствую себя все более и более дикой, и мне это безумно нравится. Но вместе с тем я ощущаю себя все более и более униженной и растоптанной. Я уже знаю, что эта фантазия закончится нашими сексуальными отношениями, но чувствую себя униженной из-за того, что должна пережить все это смущение, чтобы, наконец, перейти к сексуальным отношениям. Но так как я проиграла пари — и это тоже унизительно — я должна ему подчиниться. Поэтому я становлюсь на колени и протягиваю ему бокал, который он медленно выпивает. Я чувствую себя пристыженной, словно меня рассматривают через увеличительное стекло. Третье его требование заключается в том, чтобы заняться со мной любовью. Но эта часть фантазии, по существу, миновала свою кульминацию: я настолько возбудилась, что стала мастурбировать и быстро достигла оргазма. Вскоре все потускнело и заволоклось дымкой.
Несмотря на то, что основной мотив и обстоятельства, сопутствующие этой фантазии, достаточно общие, относительное изобилие подробностей придает ей особую специфичность, которую мы можем исследовать.
Ощущение ожидания только подразумевается в письменной версии этой фантазии, но молодая женщина очень подробно о нем рассказывала в течение всей аналитической сессии. Она лишь наполовину знала о том, что последует дальше, что каждое последующее требование будет еще более унизительным и возбуждающим, чем предыдущее. Каждая стадия оказывается частью целого ритуала. Не было никакого сознательного плана, хотя она осознанно описала откровенную сцену, происходившую в ее спальне. Как и большинство людей, она испытывала сильное — и даже приятное — смущение, рассказывая о своей мазохистской фантазии даже после того, как записала ее на бумаге. Она лишь отчасти могла контролировать смысл своего рассказа и не могла объяснить его истоки. Ее унижение было подлинным, какой бы «надуманной» ни казалась эта ситуация.