В конечном счете по своей сути мазохист — калека, т. е. неполноценный. Но вместе с тем он — успешный и артистичный танцор. Существует эротическое удовольствие в том, чтобы оставаться внутри порочного круга и вовлекать в него других. Каждое представление — зов к эротическому соединению, попытка привлечь к себе садиста. В процессе этого соблазнения мазохист испытывает тайное наслаждение своим стыдом и запретным удовольствием оказаться на виду, быть ласкаемым взглядами окружающих. Если представление достаточно привлекательно, оно соблазняет аудиторию перейти от случайного наблюдения к вуайеризму, а в конце концов — и к садизму. Несмотря на враждебность и отвращение аудитории, а в действительности непосредственно из-за них, «звезда» может закончить свое выступление, втайне себе аплодируя. Занавес.

Конец представления, занавес, тайный успех и очевидный провал, защита, облегчение, появление на публике, усиление напряжения, внешнее выражение, интериоризация… ничего удивительного в том, что драма запутана и запутывает зрителя! Наверное, самый простой и самый явный элемент в мазохистском эксгибиционизме — это лицо навязчивости, неподвижности, эта необходимость раскрывать — и скрывать — свою личную боль и свое непередаваемое удовольствие от того, что делаешь. Независимо от стиля демонстрации за маской всегда скрыто присутствует один фактор — отвращение к себе. В процессе демонстрации именно боль и отвращение к себе как к мазохисту и эксгибиционисту могут проявляться меньше всего, но они сильнее всего чувствуются.

Отвращение противоположно стыду и является защитным средством от него. При постоянных приступах сильного стыда мазохист отступает, превращаясь в свою противоположность. Один мой коллега заметил, что эксгибиционисту нужно вызвать у своей аудитории отвращение, чтобы почувствовать более сильное унижение; через других у него бурно растет — и количественно, и качественно — чувство: насколько он отвратителен в действительности3. Это порочный мазохистский круг: все вокруг — садисты, а мазохист — всегда мазохист. Порочность возрастает с новой энергией каждый раз, когда мазохист ощущает отвращение другого человека.

Когда мазохист един со своей аудиторией в чувстве отвращения, они незаметно объединяются против стыда. Согласно Аристотелю, стыд заметен сразу, а отвращение не бросается в глаза и выставляет на поверхность лишь обманчивую видимость, а не истинный стыд и не подлинное значение. Следовательно, отвращение не может ничего изменить.

Не отвращение, а уважение препятствует проявлению слишком сильного стыда. Мазохисты хотят, чтобы их уважали, любили, а не только на них смотрели. Но постоянно испытывая ощущение бесполезности и унижения, высокомерия и боли, они не могут удостоиться любви. Любовь к мазохисту — вещь страшная и невозможная. В своей ненасытности, стремлении привлечь к себе повышенное внимание, неустанном манипулировании и неспособности принять любовь, даже когда ее предлагают, мазохист заслуживает жалость, — которая вызывает еще больше отвращения. Эта установка защищает столь свойственное ему унижение, заставляя его пребывать в согбенном состоянии и защищает столь знакомую ему боль, удерживая его на самой грани мучительных сомнений в отношении своей истинной ценности.

Другая сторона проигрыша и падения связана с тайной надеждой, что он все же способен к любви. «Посмотри, как мне больно» означает: «Полюби меня, несмотря на то, что я такой». В этом неистовом переменчивом стремлении добиться уважения, в его поступках, терпении и способностях может раскрыться его патологическая гордость. Истинный смысл его воззвания таков: «Лучше бы ты полюбил меня с моей невозможной судьбой!» Это искаженное послание, как нелепый и неуклюжий клоун в центре круга, исходит из сдавленного вопля, раздирающего и смущающего сердце. Оно возлагает тяжкое бремя на молчаливого наблюдателя, вынужденного в отчаянии преодолевать свое отвращение к бесстыдной демонстрации эксгибиционистом своего грубого влечения.

И садист, и мазохист стремятся сорвать маску, разоблачая и освобождая мазохиста. Мазохист хочет демонстрации, чтобы оказаться у всех на виду, перестать действовать, сделать перерыв, нарушить игру, освободиться от бремени и ригидности, маски и театральности. Он хочет, он страждет, он вынужден любить, не любя, одного себя. До тех пор пока униженный мазохист и питающая к нему отвращение аудитория находятся в плену навязчивостей порочного круга, они не достигают того щемящего чувства стыда, который может привести к самоосознанию и самоуважению.

В известном смысле мазохист не показывает ничего, чего бы не было у каждого из нас и чего мы тоже не проявляли бы. Его отличие от нас заключается в демонстративности и желаемом парадоксальном воздействии на аудиторию. При мазохизме инсценировка оказывается исключительной, совершенной, навязчивой. Поэтому зрителей она приводит в крайнее смущение, отпугивает их и щекочет им нервы. Оказавшись вовлеченным в свою никогда не завершающуюся игру, мазохист-эксгибиционист переживает острое чувство, что его сценой становится весь мир. Он часто пребывает в состоянии театрального дионисийского неистовства, вынужденный вращаться в порочном кругу своих отношений, фантазий и сновидений. И после того как погаснут огни рампы, проклятый, он будет снова и снова проигрывать свою роль, теперь уже наедине с собой, и освистывание вновь и вновь будет эхом отзываться в театре его памяти.

Боги принимают множество обличий,

Они делают все,

Чтобы достичь своей цели.

Но то, что больше всего ожидалось,

Оказалось недостижимым.

Однако бог должен найти свой путь,

Неведомый ни одному человеку.

На этом заканчивается моя пьеса.

ЕВРИПИД. «Вакх»