Ученые разделились во мнении: насколько буквально следует воспринимать основную черту культа Диониса — рвать на куски и поедать сырое мясо. Те, кто участвовал в дионисийских оргиях, считали это действие «смесью высшей экзальтации и высшего отвращения; это одновременно святое и ужасное исполнение ритуала и нечистоплотность, таинство и осквернение…» Дионисийское переживание поднимается из глубины души, оно является пре-вербальным, возникает до Слова и чуждо всей рациональности. Сам Дионис является чудовищем, живущем в глубинах. Из-под своей маски он смотрит на человека и протягивает ему рулетку, выигрыш в которую далеко неоднозначен: он может быть и близок, и далек от жизни или смерти. Его божественный ум совмещает противоположности. Ибо это дух возбуждения и дикости, всего живого, которое пылает и бурлит, преодолевает внутренний раскол между собой и своей противоположностью и в реализации своего желания уже поглотило этот дух. Таким образом, в этом боге соединились все земные энергии: производящая, кормящая, провоцирующая разрыв, животворная неистощимость — и разрывающая на части боль, смертельная бледность, тихая ночь былого. Он — сумасшедший экстаз, парящий над любым зачатием и рождением, и дикость этого экстаза всегда способствует приближению разрушения и смерти. Он — бьющая через край жизнь, вызывающая сумасшествие и в своей самой глубинной страсти чрезвычайно близко связанная со смертью.
Дионис, в молодости подвергавшийся преследованию и расчленению, призывает душу стать уязвимой, ранимой, распавшейся на части и испытывающей муки из-за невозможности воссоединения. Он без особых затруднений втягивает душу в темную глубину, где нет света сознательной жизни. Один из моих пациентов, протягивая мне запись мазохистской фантазии, после долгой внутренней борьбы и сопротивления в спешке выпалил, заливаясь от стыда румянцем: «Вот она. Именно за этим я пришел на терапию. Это ужасно. Это болезнь. Это прекрасно, я ее ненавижу; это моя любимая фантазия. Я не могу ее выдержать, я люблю ее. Она отвратительна. Я не хочу ее прекращать».
Такая беспорядочная череда противоречивых реакций раскрывает понятную конфликтную установку по отношению к подчинению, страданию, удовольствию, культовому поклонению, а по существу — к самой смерти. Сознающий человек страстно сопротивляется именно тому переживанию, которого больше всего страждет его душа. При подчинении в культовом поклонении неизбежно происходит капитуляция и погружение Эго в бессознательное. Это ни самоубийство, характерное для беспомощной депрессии, ни бессознательная мания невезучего человека, ни сознательное желание покончить с собой престарелого или/ и больного человека. Нет, это неизбывная жажда освобождения, дикое устремление в объятия смерти, словно лишившийся разума человек маниакально стремится в объятия возлюбленного.
Мазохизм обретает свой полный смысл и полное значение только в связи со смертью…
…которая представляется экстатическим избавлением от того, чего хочет душа, что ей нужно и что она получает, открывая для себя чрезвычайную ценность тела и изысканное им наслаждение, которое одновременно является нашей самой ужасной болью. Предположим, что мазохизм как переживание смерти очень надоедает жизни. Вместе с тем предположим, что мазохизм позволяет так прочно соединить душу и тело, что по-другому столь же крепко их соединить просто невозможно.
«Мы спешим умереть», — поет хор в «Вакхе». Это смерть как конечный союз, смерть как истинная обитель души (Потусторонний мир), смерть — как область психики, не заключенной в теле и в ее реалистичном понимании. Иногда любовь и смерть настолько схожи, что становятся мерой друг друга; такие любовники, как Ромео и Джульетта, помогают умереть друг другу и умирают друг ради друга и друг без друга. Нечего удивляться тому, что французы называют оргазм la petite morte (маленькая смерть). Общее в любви и смерти — это угасание индивидуального Эго, ужасающая потеря самоопределения, решительности, способности действовать, а также освобождение от подобного бремени. Хотя естественный порыв Эго направлен вперед и вверх, лишь бы распространить сферу своего влияния, мазохистское подчинение движет нас вниз, по направлению к холодной смерти в соответствии с законом земного притяжения. В своей последней работе Фрейд назвал стремление к смерти Танатосом по имени древнегреческого бога Смерти, поместив его на одном уровне с Эросом — влечением к Любви, или стремлением к Наслаждению. Любовь и Смерть (Связь и Забвение) — два фундаментальных влечения, две величайшие крайности. Они являются опорами для мазохистского переживания. Перед Дионисом, трагическим, сумасшедшим богом страданий и наслаждения, менады пускаются в восторженный разгул, вызывающий разрушение. И тогда они не только деградируют, но и испытывают экзальтацию, посвящаются в таинства и получают искупление.
В романе Мазоха «Венера в мехах» Ванда говорит Северину:
Я могу действительно себе представить, что в жизни принадлежу только одному мужчине, но это должен быть реальный мужчина, заслуживающий моего уважения и порабощающий меня своей внутренней силой… А по собственному опыту я знаю, что, влюбляясь, мужчина становится слабым, уступчивым и смешным; он подчиняется женщине и встает перед ней на колени. А я смогла бы полюбить лишь того мужчину, перед которым самой приходится встать на колени.
Как «бог женщин» Дионис ведет к чисто женскому архетипическому переживанию; но как «бисексуальный», «мужско-женский» бог он уводит от чисто «сексуализированного» мазохизма.
В психиатрии обычно считается, что мазохизм имеет характерную биологически-генетическую природу, т. е. является характеристикой пола. Для Фрейда и Краффта-Эбинга это предположение не требовало доказательств:
Добровольное подчинение женщин противоположному полу — это физиологический феномен. Вследствие своей пассивной роли в сохранении социальных условий идеи о подчинении у женщин обычно связаны с их представлениями о сексуальных отношениях. Они, так сказать, формируют обертоны, определяющие чистоту тона чувства женщины… Человек, внимательно наблюдающий за жизнью, может по-прежнему легко определить, что привычка, вырабатывавшаяся бесчисленными поколениями в связи с пассивной ролью, возложенной на женщину Природой, наделила ее инстинктивной склонностью к добровольному подчинению мужчине; он заметит, что для женщины отвратительна эта искусственно преувеличенная галантность и что отклонение от нее в сторону «господского» поведения, хотя вслух это отрицается, часто воспринимается женщиной с тайным удовлетворением. Всегда и везде под политической оболочкой общества можно различить инстинкт женской услужливости.
На проявления мазохизма влияет наличие или отсутствие сексуальных органов или гормонов, но прямой зависимости здесь нет. Парадоксальное сочетание наслаждение-боль — результат его глубокого укоренения в области воображения. Мы испытываем влечение к мазохизму в тесной связи с ощущением своего тела. Однако конкретный пол тела не влияет на сущность этого ощущения. Если бы склонность к мазохизму объяснялась в соответствии с физиологическим полом, было бы легче согласиться с Краффт-Эбингом, что в какой-то мере мазохизм является «нормальным» у женщин, но «ненормальным» у мужчин. Если бы мы идентифицировались с физиологическим полом, то стремились бы к морализации, а не к деморализации души.
Истинный вопрос заключается не в том, является ли мазохизм «фемининным», а насколько понятие «фемининности» соответствует понятию «женщина» и «женское». Говорить о «маскулинности» и «фемининности» — значит говорить не о мужчине и женщине, а о метафорических качественных установках. Эти качества первичной фемининности принадлежат и мужчине, и женщине; они являются психологическими, а отнюдь не биологическими.
При существующей путанице в языке — не зная, как правильно говорить о психике или как правильно говорить на языке психологии — мы считаем, что слово «доминирующий» является синонимом слова «высший». Когда феминисты протестуют против доминирования мужчин, они — что не менее важно — протестуют против предполагаемого превосходства маскулинности, стоящего за таким доминированием. С другой стороны, люди приравняли друг к другу женское «подчинение» и «подчиненность», присущую фемининности, выводя в качестве следствия всевозможные догмы о «естественном порядке». Появляются и другие подобные внутренние сравнения, в большом количестве встречающиеся в психоаналитической теории; все они указывают, что делается слишком незначительное различие между психической фантазией и реальными действиями.