– Авансу-у-у…
– Муж где, я тебя спрашиваю?
– Больной он, – буркнула посетительница, разом прекратив плач. Ребенок как по команде замолчал тоже.
– Больной, говоришь? А бюллетень где?
– Нету билитеня, дохтур не дал.
– Не дал, значит, дохтур… Посмотрим. Ну, ясное дело, он у тебя уже десять дней на работу не выходит! Пьет?
– Все, ирод, пропил, десять дён пьяный валяется, чтоб издохнуть ему, проклятущему!
– Я за прогулы денег не выдаю. Не проси, не дам, и точка. С мужем лучше разберись, работать его заставь.
– Да чего же с им изделаешь? Он, как зенки свои поганые зальет, лежит как бревно бесчувственное, хоть режь его. Измаяла-ась я, не меня, так хоть дите-енка мово пожалейте-е, – завыла по новой баба.
Ребенок действительно выглядел очень истощенным. Обернутый в грязное тряпье, он устал реветь и тужился теперь, пытаясь издать хоть какой-то звук. Слепко встал, прошелся по кабинету, почесывая нос. Достал из кармана брюк пятирублевку с мелочью и сунул бабе. Та мгновенно умолкла и быстро юркнула в дверь. Шевцов всем своим видом демонстрировал крайнее возмущение. Вошел следующий.
В течение двух с половиной часов начальник шахты принял всех. В основном, просили аванс. Слепко одним давал, очень понемногу, другим отказывал. Несогласные кричали, женщины плакали, кое-кто даже валился на пол и колотился, словно в припадке. Слепко, как заправский следователь, выявлял, кого из плакальщиц подослали пьяные мужья, и отказывал таким наотрез. Выпроводив последнюю, он заразительно зевнул и как ни в чем не бывало пригласил Шевцова пойти к нему домой пообедать, а заодно побеседовать без помех про счетчики.
В груди у Андрея сладко заныло, представился шанс познакомиться наконец с восхитительной женой этого безбородого Черномора, но неожиданно для себя самого он отказался. Начальник попросил дождаться и ушел. Андрей, оставшийся в кабинете, тут же пожалел, что проявил принципиальность. Очень вдруг захотелось кушать. Поколебавшись, он смотался в столовку, где обнаружил довольно сносные щи и обожаемые им картофельные котлеты. Вполне умиротворенный, он вернулся в контору. Слепко был уже там. Они подробно и не без взаимного удовольствия обсудили конструкцию счетчиков. Прощаясь, Шевцов как-то замялся и вдруг выпалил:
– Товарищ Слепко, так же нельзя!
– Ты это о чем? Чего еще нельзя?
– С людьми так нельзя!
– Что ж делать прикажешь? Раздавать им деньги на самогон? Милое дело. Мы их с тобой жалеть будем, а они – пить без просыпу да жен с детишками поколачивать. Так, что ли? Ничего. У нас, слава богу, никто еще с голодухи не помер.
– Но почему дети должны страдать? Жизнь у них просто невыносимая, жилье дрянное…
– Постой, Андрей Сергеич, подобную чушь я выслушивать не намерен! У нас, к твоему сведению, советская власть, и жизнь очень даже нормальная. Да, сложная жизнь, интересная жизнь, но ведь она на глазах все лучше делается! Насчет жилья тоже. Я вот помню, что тут раньше было. Потом, никто ведь их пить не заставляет, с жиру водку трескают на это небось денег хватает. И не все такие, меньшинство.
– Меньшинство?
– Запойных, которые все из дому тащат, не так уж много.
– А собственной вины вы не усматриваете? Жилье не строится, заработки скачут: то пусто, то густо; и дети, они-то, во всяком случае, не виноваты! – Андрей перешел, по своему обыкновению, на крик.
– Тише, тише. Кое в чем ты, может, и прав, но… После модернизации, кстати, заработки подрастут. Людей мало. Всем, понимаешь, на все начхать, ходят – морды в сторону воротят, штиблетами через лужицы переступают...
Анд рей непроизвольно глянул на свои ноги (по счастью, он был в сапогах).
– Я в твои годы простым сменным десятником был, но в случае чего, точно тебе говорю, схватил бы любого начальника за шкирку и вытряс бы из него…
Слепко вдруг поперхнулся и поднес руку к горлу. Оба захохотали. Разошлись легко, весьма довольные друг другом.
Выключив свет и свернувшись калачиком под жидким одеялом, Андрей разобрал разговор по косточкам. По существу, начальник был прав, это следовало признать, но правота его была аморальна и, значит, неприемлема. Зайдя довольно далеко в философических построениях, он испугался и уснул.
Как-то раз Шевцов допоздна задержался на службе. Счетчики шли туго, но в тот день как раз что-то затеплилось. Переходя попеременно от кульмана к дивану, он потерял счет времени. Часикам к десяти вечера, когда голова окончательно опустела и сделалась гулкой как котел, он счистил ластиком все лишнее и удовлетворенно оглядел результат. Можно было с чистой совестью идти спать. С другой стороны, можно было зайти к Зощенко – похвастаться, попить там чаю, а потом уже идти спать. Вдруг дверь со скрипом распахнулась. На фоне темного проема возник женский силуэт.
– Здравствуйте, Андрей Сергеич!
– Здравствуйте… э… добрый вечер! – Андрей несколько оторопел, это была секретарша управляющего трестом. – Э-э… а позвольте узнать, что вы тут делаете в столь поздний час?
– Во-первых, меня зовут Ларисой Васильевной, если запамятовали.
– Очень приятно, Лариса Васильевна, а что – во-вторых?
– А во-вторых, бросьте сейчас же вредничать, молодой человек, это вам не к лицу. Просто заглянула на огонек. Я тут у вас по женсоветовским делам. Войти-то можно?
Андрей устыдился и сделал приглашающий жест.
– Извините, давненько не имел дела с прекрасными дамами.
– На первый раз прощается, – она развалилась на диване, непринужденно закинув ногу на ногу, ленивым движением извлекла из сумочки папиросу и вопросительно глянула на него.
– Я вообще-то не курю, – пропищал Андрей.
Он был шокирован бесцеремонностью гостьи, но, с другой стороны, она была так интересна, просто оглушительно привлекательна, и оказалась вдруг так близко, в его тесном унылом кабинетике. С этой самой другой стороны у него засосало под ложечкой и показалось, что начинается наконец что-то необыкновенное, как в романе. Увидев, что он по уши погрузился в себя, Лариса хмыкнула, сама достала спички и закурила.
– Чего замолчали, – после нескольких затяжек спросила она, – сами-то что тут делаете в такое время? Сейчас что, ваша смена?
– Да нет, собственно. Вообще-то я работал. Вот, знаете ли, приборчик один изобретаю. У нас все руководство работает не по каким-то определенным часам, а, так сказать, по производственной необходимости. Бывает даже, сутки напролет. Я считаю, это неправильно, я говорил Слепко, а он…
– Да? Ну-ну... – она выпустила струйку дыма прямо ему в лицо. – Что это у вас так убого? Пыль везде, вы бы хоть занавеску на окно повесили.
Андрей смотрел совершенно телячьими глазами. Таким манером они пробеседовали еще минут десять.
– Домой вы сегодня собираетесь, изобретатель?
– Я, собственно, как раз…
– Ну так идемте тогда, по дороге поболтаем еще. Вы где живете?
– Тут недалеко, в общем, в общежитии.
– Да? А я – в городе. Ну пошли?
Ночь была ненастной. Она взяла его под руку и зябко прижалась к плечу. Пальтишко на ней было легонькое. Андрею же сделалось вдруг до того жарко, что он расстегнул на куртке все пуговицы, снял шарф и размахивал им на ходу. Когда они дошли до общежития, она жалобно попросила:
– Вы меня не проводите, а то страшно одной идти. И давайте сюда шарф, он вам, кажется, совершенно не нужен, а я сейчас в сосульку превращусь!
Разумеется, он ее проводил. Она жила на ближней окраине города, в маленьком покосившемся домике.
– Спасибо за компанию. В гости не зову, поздно уже, боюсь, соседи увидят.
И, встав на цыпочки, чмокнула его в щеку. Андрей опомнился только в своей комнате. До самого утра, не сняв даже куртки и шапки, он сидел на кровати и думал о ней, вообще обо всем. Лариса уже не казалась ему вульгарной, напротив, он видел в ней настоящий шарм, какое-то даже блоковское очарование.
Прошло четыре дня. Шевцов сидел в своем тщательно прибранном кабинете со свежей, белой в цветочек занавесочкой на окне и доходчиво объяснял по телефону начальнику Южного участка, что нечего валить с больной головы на здоровую, если ты не в состоянии освоить ничего сложнее деревянной ложки. Кончив лаяться, он в раздражении бросил трубку на рычаги. Телефон немедленно зазвонил снова.