Обнаружив норку у двери в Танькину комнату, Баев выудил оттуда ключ и записку: «Ведите себя хорошо. В шкафу чай, халва и кипятильник. Спокойной ночи. Таня».

Мы вошли, включили свет и расхохотались.

Это была не комната, а келья, от силы метров шесть. Монастырская кровать, аккуратно застеленная одеяльцем, как в пионерском лагере. Взбитая подушка-треуголка, под кроватью тапочки. Лечись — не хочу. В банке из-под варенья стояли гиацинты и одуряющее пахли, переработав остатки кислорода во что-то непригодное для дыхания. Баев поставил сумку на пол, открыл окно и огляделся. Сейчас, сказал он. Все будет.

Сумка была огромная, размером с палатку, и бездонная, как ночь. Не отрывая взгляда от меня, он слепой рукой доставал оттуда яблоки, вино, штопор, что-то еще… Это тебе, буркнул он, сунув мне в руку черную коробочку, запаянную в полиэтилен. Французские. Понюхай, я угадал? Открой, не бойся. После твоих гиацинтов… лично я уже ничего не чувствую, обоняние отключилось.

Ты ограбил банк? — спросила я, так и не открыв, не сейчас. Конечно, ответил он, чего не сделаешь ради восьмого марта.

Мы глупели прямо на глазах. С разговорами пора было завязывать.

Ни страха, ни неловкости; восемь пуговиц рубашки, два ремня, одна молния; джинсы на кнопках, никогда раньше не видела, должно быть ненадежно, не отстреливается?

ты можешь говорить глупости сколько угодно

никто не осудит, не услышит

ни стыда ни совести, ни малейшего зазора

только ты и я, новорожденные

не умеющие различать добро и зло

да и самого себя от него/нее пока не отличающие

первые люди, вылепленные из глины

обожженные небом предки-прародители

брат и сестра, солнце и луна, поглотившие друг друга

зеленый дождь, падающий на необитаемую землю

первозмей, крылатый повелитель вод

горе тебе, если увидишь его

при свете дня

одинаковые, одинаковые, стучало в висках

так не бывает, когда не знаешь, чья это рука

запах разогретой кожи, влажные волосы

тело со всеми его дугами и пропорциями

поточечно, как на чертеже

за исключением вот этого и этого места

где совпадает с точностью до наоборот

тише, сказал он, перестань трещать

ты сбиваешь меня с толку

но я не могла перестать, начала смеяться

вот уж не думал, что это такое веселое занятие

сказал он недоуменно и даже обиженно

ну сейчас я тебе покажу

держись

качнувшись, стронулись с места и снова поплыли над городом, в котором на полную катушку наступила весна, все текло, рыхлый снег сползал с улиц, обнажая новую траву

и как она успела вырасти там, в феврале

в синих сумерках столько счастливых лиц

удивительная пневматика счастья, которое расходится как ударная волна, захватывая все на своем пути, и мы несемся на ней, покачиваясь, засыпая, но и во сне оно никуда не денется

спать было трудно, наверху бушевала кубинская дискотека

латиноамериканские ритмы, топот, рев, третий этаж превратился в остров свободы, наверное, они пили ром, и охранник с ними

иначе как объяснить его утреннее благодушие, когда он поймал нас на выходе и Баев начал жаловаться, что кровати очень узкие и жесткие, на что охранник ему резонно возразил, что они предназначены для одного больного, а не для двух здоровых, и, внезапно расплывшись в улыбке, отпустил с миром

посетили столовую лечебного питания, сходили туда на экскурсию, но съесть ничего не смогли, вернулись обратно и все сначала

появилась Танька, изумленно наблюдала за тем, как я прокалываю штопором новую дырочку на ремне (плакали ее пятьдесят пять сантиметров), и отказалась от обеда в нашу пользу, но мы отказались в ее

потом вызвалась проводить меня до метро, потому что я собиралась на другой конец Москвы одна, как бы в гости, но представить себе такое было невозможно

и мы пошли, ноги не слушались, в голове установилась пугающая ясность

все сходится, все ради нас, и эта весна, и высотка, и случайные прохожие

я не стала застегиваться, а шапки у меня, естественно, не было

люди оглядывались, по-видимому, за ночь здорово подморозило

навстречу шел Акис, он увидел нас с Баевым и присвистнул — ребята, вы не боитесь менингита? но я торопилась, опаздывала в ненужные гости

помахала рукой, вошла в вестибюль станции метро «Университет», села в поезд, все еще завернутая в полотенце, которое к утру, ясное дело, не высохло

отпустила, не отпуская, успела заметить, что Акис смотрит мне вслед, а Танька завязывает на моем возлюбленном свой полосатый шарф

и совсем не жалко было от них уходить, потому что теперь от них было не уйти.

9.03

Держаться, не считать дней, не оглядываться, но как пережить эти несколько часов до завтра! Сижу на подоконнике, с видом на улицу имени революционера… Кто он, чем знаменит — какая разница, лучше и не копать, иначе вскроется самая обыкновенная партбиография, и никаких побед на любовном фронте, только явки, листовки, забастовки. Но нет, сейчас он тоже персонаж нашей истории, безымянный герой, как тот охранник в профилаке.

Данька, тебе не приходило в голову, что мы преступно небрежны по отношению к нашим союзникам, попутчикам и просто сочувствующим? Разве мы сказали спасибо Татьяне? Олежке? этой голосистой с «Европы-плюс»? Юльке — за ее безграничное терпение?

Мы бессовестно счастливы и принимаем это как должное, потому что именно на нас сошелся клином белый свет. Во всяком случае, других кандидатур в герои дня, ради которых завтра снова встанет солнце, я вокруг не вижу.

Я всем мешаю, брожу как привидение. Они лежат по кроваткам и ждут, пока я угомонюсь. Танька советует по-быстрому проспать ночь, чтобы приблизить потребное будущее, ее очень забавляет этот термин из хрестоматии, и вправду забавный. Я бы тоже не отказалась приблизить, заметила Юлька из-за занавески, но из окна страшно дует… Закрой, наконец, и ложись. Беда с вами, вздохнула она, зевая, эти гормональные выбросы так оглупляют, и так невовремя, когда сессия на носу.

Она говорит, а я записываю, протоколирую, пока не погасили свет и что-то еще можно записать.

Спать-то не хочется, жалко спать. Посижу еще немного с тобой, хорошо?

Мне решительно и бесповоротно нужен ты, весь и сразу, частями не возьму. Скорее бы лето! Чтобы все смотрели нам вслед, и, наверное, завидовали бы, как та одинокая в трамвае.

Я тоже буду такой? Состарюсь, буду жить прошлым и завидовать парочкам в общественном транспорте?

Тогда нужно срочно отправить спаслание в бутылке, прямо сейчас. У меня столько сил, что добьет и на двадцать лет вперед, и до незнакомой грустной тетеньки, которая смотрела на нас и едва не плакала. У нее там что-то случилось, наверное, бросил муж или чего похуже, но так бессовестно чувствовать, что тебя это не трогает и не тронет, потому что с нами такого точно не случится. Мы не доживем. Я права?

Я счастлива, наконец-то, так счастлива, как, наверное, не буду уже никогда. (Говорила? Да разве ж я знала, что это такое!) И пусть та нервная грустная женщина, которой я когда-нибудь стану, улыбнется мне сегодняшней. Пусть она вспомнит, ведь это было, было и есть! а кто может отменить прошлое? Мы ничего не теряем, сохранится все — эта комната, занавеска, стол, несъеденный обед в диетической столовой, ключ в тайничке и халва в тумбочке. Протяни руку — и оно твое.

Что может помешать этому длиться вечно?

(Ушла реветь в ванную,

девятого марта,

в тот самый день, когда Москва стала чуточку меньше, как становится меньше тот, кого обнимают.)