— Милая Билли?

Возможно, подумал он, едва не поперхнувшись мороженым. Возможно, ему были неизвестны какие-то важные стороны ее личности. Многое в ней было ему неизвестно. Да он никогда и не утверждал, будто знает ее. Напротив, разве не говорил он тысячу раз, какие сомнения вызывал в нем этот образ, когда он пытался написать точную историю той, с кем так часто встречался? Да, о ней можно сказать все что угодно, но… милая?.. Нет! Это уж слишком!

Лучше всего было бы уточнить некоторые даты. Без этого невозможно представить себе «Состязание поэтов» во всей совокупности. Если когда-нибудь ему удастся написать роман, то начало его должно завязаться в Риме, а не в Халапе, как это было в разных неудавшихся вариантах. Надо составить обширный перечень фактов: встреча с Раулем в Италии, отношения с Билли, работа маленького издательства, причины его отъезда в Европу. Возможно, именно из-за того, что он пренебрегал этим периодом, план его всегда оказывался однобоким. Он немало размышлял об этом, особенно как-то вечером, после возвращения из Виллы Адриана, когда, пользуясь тем, что жена прилегла отдохнуть, он принялся обдумывать их разговор во время прогулки.

— Впервые ты приехал в Рим целых двадцать лет назад, — сказала Леонора, — отдаешь себе отчет? Твоя книга могла бы называться, как у Дюма, «Двадцать лет спустя». Рим, увиденный вновь! Ты должен рассказать, каким ты был, какое впечатление произвел тогда на тебя этот город, описать твоих друзей, показать, что они делали и как потом изменились. Боже мой, двадцать лет! Я тогда еще не кончила школу.

— В следующем году, в июне, будет двадцать. Если бы, вернувшись в Халапу, я сразу засел за работу, сейчас роман был бы уже готов. Клянусь тебе, на этот раз я решил твердо.

У меня много идей. Закончу я, вероятно, нашей поездкой в Папантлу.

— Теперь получится по-другому. Лучше всего, если бы ты охватил все двадцать лет — за это время выросло мое поколение, выросло и научилось смотреть на мир не так, как твое. Когда мы были на состязании поэтов? В 1970 году? Нет, нет, такой конец не годится, говорю тебе заранее. Действие должно продлиться до этого лета. Ты всегда чувствовал себя под властью Билли, поэтому роман и не удавался. Сделай так, чтобы она была просто еще одним персонажем среди других. Важно выбрать отправной пункт — твой отъезд, — а потом описать все, что произошло в последующие двадцать лет: наша совместная жизнь, университет, твои лекции, такая интересная поездка в Беркли, скука наших ужинов в доме Росалесов, этот вечер в Италии, твои наблюдения над Джанни и Эухенией. Я даже не знала, что ты был знаком с ней в Мексике. Она приехала в Рим раньше, чем ты? А когда она вышла замуж за Джанни? В общем, описать, с чего все началось, что произошло в пути и чем закончилось. Полный обзор последних двадцати лет, совершенный писателем, в данном случае — тобой.

Спокойнее было согласиться с ней. Быть может, единственное, чего он хотел, — это не оставаться вне повествования, но сказать ей об этом значило ввязаться в многочасовой спор. Леонора, если упрется, способна святого вывести из себя. Лучше уж переменить тему, снова рассказать о превратностях прошлой поездки, о некоторых обстоятельствах его пребывания в Италии. Больше всего ей нравилось, если только она не притворялась, слушать о том, почему он в юные годы покинул родину. Как романтично это путешествие в ожидании смерти! Повторяя без конца свой рассказ, он уже и сам готов был верить, будто, подобно Китсу, отправился в Рим, чтобы умереть в его священном лоне.

Слова Леоноры его взбудоражили. У него вдруг появилось подозрение, почти уверенность, что после возвращения из Папантлы, когда кончилось это поэтическое состязание 1970 года и Билли исчезла с его горизонта, он знал лишь какое-то смутное подобие жизни, что англичанка обрекла его на судьбу еще более страшную, чем ее собственная, сведя его существование к еженедельным ужинам в доме Росалесов, к лекциям и курсам, беспорядочному чтению, лишенному всякого интереса, к череде томительных, долгих семейных вечеров.

Неужели так и пройдет остаток моей жизни? — спрашивал он себя в ужасе и театрально восклицал: «Билли, Билли, тысячу раз предпочитаю твою судьбу, и судьбу Рауля, и судьбу Мадам своей!» Ну и фарс!

В тот же день прогулки на Виллу Адриана, вскоре после разговора с женой о причинах, побудивших его покинуть Мексику и пожить некоторое время в Риме, он усомнился в том, что сам повторял годами: действительно ли он верил тогда, будто скоро умрет, или это была только литературная выдумка ради украшения собственной особы? Привык ли он к мысли о возможной смерти после второй операции и болезненно чувствовал неизбежность такой развязки? А может быть, все обстояло гораздо проще, гораздо естественнее: например, просто хотелось уехать из Мексики после разрыва с Эльзой.

Первое время после каждой прогулки по городу у него возникало чувство, что до следующего дня он не доживет. Тогда без особого страха перед возможно близким концом он спрашивал себя, сколько же дней ему осталось. Его печалило лишь то, что прервется недавно начатое учение. Желание жить выражалось в жадном стремлении пополнять образование. Он знал, что радости жизни ограничены для него кратким сроком, но это не ослабляло внезапной лихорадочной и в данном случае нелепой страсти приобщения к благам культуры.

При отъезде из Мексики он лишь подавал литературные надежды. У него вышли две книжки рассказов, совсем не замеченные публикой, хотя несколько критиков, чье мнение было ему особенно интересно, похвалили его почти без оговорок. Он работал в издательском секторе министерства просвещения. В общем дела у него шли неплохо. Однажды, принимая ванну, он обнаружил у себя за левым ухом небольшое воспаление, маленькую, твердую горошину, которая несколько дней оставалась без всяких изменений; он решил, что вскоре она рассосется. Но вдруг этот нарост начал набухать, твердеть, мешать движению шейных и даже лицевых мышц. Смеяться стало мучительно больно. Врач считал, что необходимо оперировать. Речь шла о незначительной опухоли околоушной железы. Чем скорее отделаться от нее, тем лучше. Операция оказалась легкой; ее сделали в полдень, а следующую ночь он уже провел в своей постели; через несколько дней он и не вспоминал о перенесенном недомогании. В это время он влюбился в Эльзу. Первый раз он ее увидел однажды утром, когда она зашла к Мигелю Оливе, с которым он работал в одной комнате.

Девушка лет семнадцати-восемнадцати. Это была его последняя юная возлюбленная.

Она отличалась как бы неоклассической, совершенно безупречной внешностью. Если бы его спросили, с кем он может сравнить ее, он бы, не колеблясь, ответил: с Паолиной Боргезе Кановы или с каким-нибудь женским портретом Энгра. Прелестная девушка с великолепными длинными ногами и открытой улыбкой. Даже сейчас у нее сохранилось сходство с Паолиной, только мягкость линий нарушена. Холодной личиной ей удавалось прикрывать порой накатывающие на нее приступы жестокости. Это были очень недолгие отношения; а когда они кончились, он понял, что бесповоротно и мучительно влюблен. Последние годы он почти не видел ее. Иногда до него доходили страшные рассказы о почти маниакальных проявлениях ее жестокости. Бывало, они случайно встречались в домах общих друзей, хотя он очень редко приезжал в Мехико. Он восхищался ее умением сохранять красоту и ее безупречной, как бы не стоившей никаких забот элегантностью; при встречах он наслаждался ее едким юмором, злыми анекдотами, разочарованием, с каким она привычно говорила о своей жизни, хотя, противореча себе, ждала от нее многого, вернее, сама не знала — чего. В ней жил огонь, снедавший ее. Словно пантера, она знала покой, только когда не была влюблена. Тогда, пресыщенная жизнью и полная надежд, подавленная и жизнерадостная, она могла беззастенчиво рассказывать о своих тайных несчастьях и с важностью излагать свои ближайшие сложные планы. И хотя во всех трех браках она проявляла жестокость, ее мужья, насколько ему было известно, так же как и он, сохранили к ней горячую привязанность.