Габриела снова остановилась, теперь около огромной витрины. Ее догнали, и опять она услышала голос этого типа: он навязывался ей, нет, не навязывался, а только предлагал себя в спутники. Какой благородный! Решительно повернулась к нему, чтобы дать отповедь. И увидела вполне приятного, одетого по моде мужчину, должно быть, мой ровесник или немного старше, но тридцати ему все же нет; служит в банке или в каком-нибудь другом учреждении, определила Габриела и, повернувшись к нему спиной, пошла дальше. Теперь он молчал, но шел по пятам: она пускалась в путь — тотчас слышались шаги, останавливалась — и он тоже останавливался; так она оказалась возле станции метро, спустилась и только успела подумать, что ее оставили в покое, как тут же краем глаза увидела, что он задержался, покупая билет. Растолкав хлынувшую навстречу беспорядочную густую толпу, он настиг Габриелу. Все так же молча встал рядом. Не глядя на него, она пыталась представить его лицо; он напомнил ей отца в том же возрасте, каким она видела его на фотографии, в купальном костюме; он смеялся, глядя в объектив фотоаппарата, которым его снимала жена. Габриеле было тогда года три или четыре. Мы были в Веракрусе, в порту Веракруса. Она вспомнила, как ехали туда по железной дороге, целый день, с семи утра до семи вечера, я была совершенно измучена шумом, жесткими сиденьями, тем, что становилось все жарче и жарче, прочими дорожными неудобствами; измучена и возбуждена: новые места, разноголосица торговцев на каждой станции, предлагающих всякие товары, фрукты, сладости, освежающие напитки, еду. Потом было море, впервые в жизни море, песок, легкий бриз и игры на пляже. Мои родители резвились вместе со мной. Брат еще не родился, и они были только моими, оба, отец и мать, целиком моими. Отец, слишком рьяный, когда дело касалось предосторожности, предупреждал нас, что в воду входить нельзя, потому что сюда может заплыть разбойница акула. Тогда мы с мамой принялись бегать по бесконечному пляжу, вздымая босыми ногами тучи песка. Подошли несколько мужчин и что-то сказали маме о ее ногах. Тут явился мой отец, стал кричать и всех оскорблять. В тот день на пляж мы больше не пошли, вернулись в гостиницу, меня там оставили одну, сами они бранились на улице. А потом где-то рядом я слышала энергичный голос отца и жалобные всхлипывания матери. На следующий день было воскресенье и, как обычно, церковь, утренняя служба; такой ужас: жара, и мы на коленях, в поту, среди толпы, удушающего зловония. Я поняла, что моря больше не существует, что не ловить мне больше крабов между камнями и не искать в песке ракушки. Об остальном я не вспоминаю. Потом, показывая мне фотографии, мама говорила о ревности, об отцовской несправедливости, о его грубости, лицемерии; но это было гораздо позже, я училась в четвертом классе начальной школы, мать тогда попыталась навести порядок в своих вещах; на самом-то деле она не ко мне обращалась, разговаривала с моей бабушкой. Отец большую часть времени проводил на работе.

Габриела подошла купить сигареты и спички; воспользовавшись случаем, мужчина снова принялся за свое. «Позвольте, сеньорита, заплатить, мне тоже нужны сигары, и у меня есть мелочь», — сказал он, заметив, что Габриела пытается расплатиться бумажкой в сто песо.

«Спасибо», — отрезала она, и продавщица тут же взяла бумажку, а от его денег отмахнулась.

Охотник воспользовался этими минутами, чтобы показать себя во всем блеске, он старался, чтобы добыча хорошенько его разглядела и убедилась, что он очень недурен собою. Так и случилось, Габриела решила: он вполне приятный, и пошла дальше, напустив на себя безразличный вид. Шаги у нее за спиной подтвердили ее предположение о том, что легко он не сдастся. По крайней мере упорный, усмехнулась она. И остановилась на обычном месте, дожидаясь поезда. Среди многолюдной толпы. Мужчина прирос к земле неподалеку. Габриела искоса взглянула на него и поняла, что он пристальнейшим образом ее разглядывает. Ей стало не по себе. Она вспомнила, что юбка у нее немного выше колен, а это уже не модно, но она предпочитала короткие юбки, открывающие ноги, лучшее, что у нее было. Поезд на полной скорости подъехал к платформе и остановился, Габриела притворилась, что входит в вагон, и охотник попался в ловушку: он вошел через другую дверь в тот же вагон, а Габриела вдруг повернула назад и в последнюю секунду втиснулась в соседний. Довольная, она улыбнулась своей проделке и устроилась по возможности удобнее, встав так, чтобы ее не давили. Это преследование нарушило нудное однообразие ее жизни. Встретившись с недоумевающим взглядом какого-то ребенка, она перестала улыбаться.

На следующей станции в ее вагон вошел тот мужчина, внимательно приглядываясь ко всем женщинам, которые там находились. Поиск дал плоды: Габриела оказалась здесь, она стояла возле крепкой, небрежно одетой женщины, с нетерпением ожидающей, когда освободится место.

Габриела догадалась: охотник рядом, и, притворяясь, что не замечает его, стала разглядывать рекламу кока-колы, потом плакат, призывающий всех голосовать за единственного официального кандидата в президенты Республики.

Столь благоразумное поведение все же не помешало ей заметить усилия, которые прилагал преследователь, стремясь к ней пробраться. С вашего позволения, будьте так добры, позвольте пройти, говорил он. И его голос, голос упрямого мужчины, пробился сквозь разноголосицу и грохот к женщине, достиг ее ушей. Как странно, у него та же манера говорить, что и у Серхио.

С Серхио, вспомнила она, мы познакомились в 1967 году, в октябре. В Университетском городке. Она училась на медицинском, он — на факультете политических наук. До Мехико только что стали доходить первые сообщения о смерти Эрнесто Гевары. Многочисленные группы студентов и преподавателей выражали протест против злодейского убийства.

Габриела робко вошла в аудиторию на факультете философии и литературы. В сутолоке ее никто не заметил. Рисовали плакаты, готовили заявление. Все были взволнованы. Она направилась к столу, за которым пятеро студентов писали и спорили, и снова писали, и вымарывали, и снова спорили. Постояла несколько минут, не решаясь их прервать. Потом, воспользовавшись короткой паузой, застенчиво, тихо проговорила: «Я с медицинского, меня делегировали к вам получить сведения о смерти Че и узнать, как нам действовать».

Все пятеро посмотрели на нее. Один сказал: «На сегодня, товарищ, мы имеем сведения только из газет, они странные и противоречивые. Есть надежда, что они фальшивые, либо боливийские вояки что-то путают. Правительство Боливии и прежде уже объявляло о смерти Гевары. Фидель Кастро молчит».

Вскоре Габриела узнала, что разговаривающего с нею юношу зовут Серхио. И всякий раз, приходя за информацией, она обращалась прямо к нему. Они и прежде нравились друг другу. А теперь еще и разговаривали. Ей не хватало политического образования, но она прочитала некоторые работы Гевары, среди них и его обращение в «Триконтиненталь»,[61] и, хотя не совсем поняла отдельные места, восхищалась Че.

Какая-то женщина приготовилась выходить, собрала свертки и повернулась к Габриеле: «Идите сюда, сеньорита, садитесь». Поблагодарив, Габриела заняла освободившееся место. Тотчас же охотник, не извиняясь, растолкал всех и встал рядом, сбоку от нее. Она пошарила в сумочке, вытащила книжку и принялась читать, не обращая внимания на стоящего рядом мужчину.

Можно было задохнуться от жары. Все окошки закрыты, и, хотя это запрещено, кое-кто курил. На самом деле Габриела не читала, она только притворялась, что читает, это тоже давало возможность отвлечься и не смотреть на лица пассажиров. А в окно стоит смотреть, только когда поезд выныривает из тоннеля. Иногда она вдруг схватывала в книге какую-нибудь фразу или мысль, но вообще-то слова скользили перед глазами, не запоминаясь.

Преследователь слегка наклонился и едва ли не в самое ухо шепнул: «Интересная книга?»

Ощутив мужское дыхание, Габриела вздрогнула, однако продолжала глядеть в книгу, обдумывая ответ. Наконец подняла лицо к тому, кто ее спрашивал, и посмотрела на него, изображая негодование, молча давая понять, что не прервет чтения. Мужчина с наглой, едва ли не циничной, миной выдержал ее взгляд. Габриела снова опустила глаза. Сколько лет прошло с тех пор, как отец с раздражением посмотрел на нее, когда она вдруг вошла в комнату, где он и мать ожесточенно спорили. Габриела уже привыкла к этим ссорам, к каждодневным поединкам по любому поводу. Родители давно спали врозь, а днем, бывало, и словом не перемолвятся. Несмотря на всю очевидность такого положения вещей, они старались скрывать от старшей дочери суть своих споров. Но в тот раз они ссорились особенно жестоко, отец даже выкрикивал грубые оскорбления, слова, которых она никогда прежде от него не слыхала, он был из тех мужчин, что сквернословят только на улице, в кругу приятелей. С особой четкостью запечатлелось в памяти Габриелы короткое слово «шлюха», повторенное отцом несколько раз.