— До какого же класса ты добрался, мой милый?

— Хотите верьте, хотите нет, не помню.

— Не упрямься. До второго, третьего?

— Как скажете, сеньор Уренья.

— Скажу, все скажу, Бернабе. Для того здесь и нахожусь. Таких пустоголовых сюда возами возят. Ну что же. Это сырье. А мы, значит, его обрабатываем, как на экспорт.

— Так точно, сеньор Уренья.

— Как напоказ, так будет точнее. Диалектика. Наши друзья, глядя на тебе подобных, думают, что у нас нет ни истории, ни идей, и смеются над нами. Ну и прекрасно. Пусть думают. А мы тем временем завладеем историей, которую они считают пустопорожней. Понимаешь?

— Нет, учитель.

— Они забили враньем историю нашей родины, чтобы ее ослабить, сделать вроде жевательной резинки, от которой то один себе отщипнет кусочек, то другой, и вначале этого не замечаешь. Но однажды просыпаешься, и нет у тебя великой, свободной и единой родины, о которой ты мечтал, Бернабе.

— Я?

— Да, даже ты, хотя о том сам не ведаешь. Зачем бы, думаешь, тебя ко мне направили?

— Белобрысый распорядился. Я ничего не знаю.

— Ну, так я тебе объясню. Ты здесь, чтобы помочь рождению нового мира. А новый мир может родиться лишь из смуты, ненависти, ужаса. Понимаешь? Насилие — повивальная бабка истории.

— Вам лучше знать, сеньор Уреньита.

— Не употребляй уменьшительных суффиксов. Уменьшительное унижает. Кто научил тебя называть меня Уреньита?

— Никто, клянусь вам.

— Бедный глупыш. Если бы я захотел, в два счета тебя расколол. Это наша задача. По воле Джона Дьюи и Мойсеса Саенса. Скажи, Бернабе, ты не боишься совсем утонуть в нищете?

— Я уже, сеньор Уренья.

— Ошибаешься. Многим гораздо хуже. Представь свою мамочку уборщицей с тряпкой в руках или того почище — потаскухой.

— Лучше вы свою, учитель.

— Не оскорбляй меня, дурачок. Я знаю, кто я и чего я стою. Знаю и вас, дерьмовые люмпены. Думаешь, я вас не знаю? Еще студентом ходил на фабрики, старался организовать рабочих, пробудить их передовое сознание. Ты думаешь, они меня слушали?

— А то нет, учитель.

— Они поворачивались ко мне спиной. Не внимали моим призывам. Не желали видеть действительность. Вот и получили свое. Действительность их наказала, отомстила, отыгралась на всех вас, бедолагах. Не захотели увидеть действительность да пожелали приукрасить реальность иллюзиями и потерпели крах, какой там прогрессивный класс. И все-таки я постараюсь сделать из тебя человека, Бернабе. Предупреждаю, я быстро не отступаюсь. Ну, вот я и сказал то, что обязан был сказать. А они льют на меня всякую грязь.

— Кто — они?

— Наши враги. Но я хочу быть тебе другом. Можешь на меня положиться. Ты сам откуда?

— Да ниоткуда, отсюда.

— Семья у тебя есть?

— Да вроде.

— Не скрытничай. Я хочу помочь тебе.

— Понятно, учитель.

— Подружка есть?

— Может, и есть.

— Чего ты добиваешься в жизни, Бернабе? Доверься мне. Ведь я тебе доверился, как ты думаешь?

— Да вроде.

— Наверное, здесь, в лагере, слишком неуютная обстановка. Хочешь, поговорим в другом месте?

— Мне все равно.

— Можем вместе сходить в кино, не возражаешь?

— Очень мне нужно.

— Ты пойми меня правильно. Я могу помочь тебе унизить тех, кто унизил тебя.

— Хрен с ними.

— У меня дома есть книги. Нет, не только по теории, есть и не такие скучные, есть всякие книги для мальчиков.

— Сгодится.

— Значит, придешь, мой миленький?

— Ладно, сеньор Уреньита.

Его привели к шефу после того, как он укусил Уренью за руку, говорят, шеф чуть не умер со смеху и захотел увидеть Бернабе. Он принял его в кабинете — сплошь кожа и дуб, и ровненькие ряды ярких книг, и статуэтки, и масло: извергающие пламя вулканы. Он сказал, что его можно называть лиценциат, лиценциат Мариано Карреон, а «шеф», как к нему обращаются в лагере, звучит слишком напыщенно, не так ли? Да, шеф, сказал Бернабе и во все глаза глядел на лиценциата: ну, вылитый школьный сторож со своими очками — аккуратная прилизанная головенка, темные очки, как из бутылочного стекла, и крысиные усики. Шеф сказал Бернабе, что ему понравилось, как он отделал кровососа Уренью, бывшего красного, который теперь служит им, потому что другие лидеры движения считают теоретическое обоснованьице просто необходимым.

Лично сам он так не считает и сейчас это продемонстрирует. Вызвал Уренью, и теоретик явился с опущенной головой и перевязанной кистью, в которую Бернабе вонзил свои зубы. Приказал ему взять книгу с полки, любую, на свой вкус, и громко читать. Хорошо, сеньор, как прикажете, сеньор, сказал Уренья и стал читать дрожащим голосом: «в каждом из нас не мог не любить я дерево с его маленькой осенью на плечах»,[55] ты что-нибудь понимаешь, Бернабе? нет, отвечал Бернабе, читай дальше, Уреньита, как прикажете, сеньор: «в жилищах самых убогих, без лампы и без огня, без хлеба, без очага, под грохот все ниже катился я, умирая своей одинокой смертью», продолжай, Уреньита, не робей, я хочу, чтобы парень понял, какое дерьмо вся эта культура, «камень в камне, где ты был, человек, воздух в воздухе, где ты был, человек, время во времени», Уренья закашлялся, тысяча извинений, «ты был тоже только осколком недосозданного человека», хватит, Уреньита, ты что-нибудь понял, малый? Бернабе мотнул головой. Шеф приказал Уренье сунуть книжку в большую пепельницу из тлакепакского стекла, цветом похожего на очки лиценциата, туда ее, и поджечь спичкой, да побыстрее, Уреньита, сказал с сухим недобрым смешком лиценциат Карреон и добавил, пока пылали страницы: мне незачем было читать все это, чтобы стать тем, кем я стал, кому и нужно, а мне ни к чему, Уреньита, ты зачем хотел испортить этого мальчика? И сказал, мол, тот правильно сделал, что куснул его, а если вы меня спросите, для чего тут эта библиотека, я вам отвечу: чтобы каждую минуту помнить, как еще много книг надо сжечь. Видишь ли, парень, сказал он Бернабе, и в глазах его вспыхнул огонь, словно прожегший толстенные холодные стекла очков, любой мозгляк может одной лишь пулей продырявить самую умную голову в мире, не забывай об этом.

Он сказал, что Бернабе ему по нутру, очень понравился, напомнил молодость, влил новые силы, да и разве плохо, говорил шеф, когда взял Бернабе с собой в свой «галакси», черный, как катафалк, с темными стеклами, чтобы изнутри все видеть, а самому не быть видимым, — разве плохо иметь кого-то, кто тебя опекает, как меня и таких, как я, вот уже сорок лет, правда, генерал Альмасан[56] провалился на выборах, иначе синаркизм[57] позаботился бы о таких, как мы, таких, какими мы стали теперь, будь покоен, если бы мы пришли к власти, и тебе, и твоим родителям жить было бы легче. Тем лучше. Зато мы у тебя есть, сынок Бернабе. Он сказал шоферу, чтобы тот заехал за ними к пяти, и вместе с Бернабе вошел пообедать в один из тех ресторанов в Розовой Зоне, на которые Бернабе только косился со злостью в не столь давнее воскресенье. Все метрдотели и официанты склонились перед ним, как служки на мессе: сеньор лиценциат, ваш столик накрыт, вот здесь, к вашим услугам, сеньор, что пожелаете, угодник Хесус Флоренсио, поручаю сеньора лиценциата твоим заботам. Бернабе понял, что шефу нравится рассказывать о своей жизни, как он с городских задворок сразу махнул в большие начальники — без всяких книжек, но горя желанием сделать великой свою родину, вот так-то. Они ели устрицы, запеченные в тесте, и пили пиво, когда их трапезу прервал Белобрысый и что-то сообщил, и шеф его выслушал и велел привести сюда этого сукина сына, а Бернабе — продолжать спокойно обедать. Сам шеф преспокойно сыпал своими историйками, когда вернулся Белобрысый с прозрачного вида сеньором в хорошем костюме, шеф сказал ему всего-то несколько слов: добрый день, сеньор министр, сейчас Белобрысик вам скажет все, что вам следует знать. И шеф церемонно принялся за своего омара по-французски, а Белобрысый схватил министра за галстучный узел и наградил его отменной бранью, мол, надо уважать сеньора лиценциата Карреона, нечего ломиться к сеньору президенту, такие вопросы сначала решает сам сеньор лиценциат Карреон, и не след забывать, кому местом своим обязан сеньор министр, о’кей? А шеф не глядел ни на Белобрысого, ни на министра, только на Бернабе, и в его взоре Бернабе прочитал то, что должен был прочитать, то, что шеф желал, чтобы он прочитал: ты тоже можешь стать таким же, ты можешь так же лягать самых-самых, безнаказанно, Бернабе. Шеф попросил убрать остатки омара, и Хесус Флоренсио, официант, было проворно склонился перед сеньором министром, но, взглянув на лицо сеньора лиценциата Карреона, предпочел не заметить сеньора министра и заняться грязными тарелками. Поскольку больше не с кем было переглянуться, Хесус Флоренсио покосился на Бернабе, они встретились взглядами. Бернабе пришелся по душе этот официант. Почувствовал, что с ним можно перекинуться словом, они сделались как бы сообщниками. Хотя Хесус Флоренсио кланялся и угодничал, как и все, он сам зарабатывал себе на жизнь и его жизнь принадлежала только ему. Бернабе об этом узнал, потому что потом они виделись, Хесус Флоренсио проникся симпатией к Бернабе и предупредил его: будь осторожен, а если захочешь работать официантом, я тебе помогу, политика — дело хитрое, министр тебе не простит, что ты видел, как его унизил лиценциат, а лиценциат тебе не простит, если ты когда-нибудь увидишь, как унизят его.