Дубов улыбнулся своим мыслям, а Сергей зло чертыхнулся и швырнул на пол охапку бумаг.

— Что ты?..

— Пропала... Акварель пропала! Та самая...

 

Парень открыл дверь и уверенно переступил порог кабинета.

— Сергей Грохотов. На пять часов вызывали.

Дубов пригласил сесть. Сергей прошел к столу четкой походкой, прямой, подтянутый. Уже это понравилось начальнику цеха и расположило к парню. Дубов достал папиросы.

Сергей взял, сдержанно поблагодарил.

И это понравилось.

Дубов не любил, когда словам благодарности сопутствовали дежурные улыбки, не терпел людей, которые, сказав «спасибо», в дополнение изображали это спасибо на своем лице.

— Ну, Сергей, давай... говори о себе. Все. С того дня, с какого себя помнишь.

Дубов закурил тоже и сел напротив.

И Сергей рассказал. Как работал на подмосковном заводе учеником слесаря, как семнадцатилетним мальчишкой ушел на фронт, был ранен, лежал в госпиталях.

— С кем дружишь? — спросил Дубов и внимательно посмотрел на Сергея.

Сергей опустил глаза.

— Друзья... были.

— Были? — осторожно переспросил Дубов.

— Погиб Степан... Вместе работали, вместе воевали. Я ему жизнью обязан. Потерял Гошку Соловьева — дружка со школьных лет... И потом... Аннушка... девушка такая была. Хорошая... Товарищ...

Сергей слегка покраснел и, уже не спрашивая разрешения, взял из раскрытой коробки папиросу.

Потом говорили о разном. О литературе, политике, о новых работах заводского КБ.

К Дубову приходили мастера и рабочие, о чем-то спрашивали, что-то требовали, сообщали. Одни сердились, другие казались веселыми. И он отвечал им то коротко, то пространно, отчитывал или приветливо жал руку. Ему звонили по телефону, и он отвечал. Сергей много раз порывался уйти, но Дубов останавливал его, и Сергей оставался. Пережидал телефонные звонки, посетителей, и разговор продолжался.

Так обстоятельно, по душам Сергей, пожалуй, только со Степаном говорил. Да и то однажды, на фронте, когда им, разведчикам, перед большой операцией двое суток отдохнуть дали.

Заглянула и, извинившись, ушла уборщица тетя Катя. Тихо стало в соседней — через стенку — комнате парткома. Сергей наконец решительно взялся за шапку. Дубов тоже встал, оделся. Вышли вместе.

— Значит, говоришь, были друзья, — в раздумье, с ударением на слове «были» произнес Дубов, когда спускались по лестнице.

— Были... — ответил Сергей и как-то странно замолчал, словно не окончил, а оборвал фразу, не договорив.

— Что были, хорошо. А что сейчас нет, худо, — покачал головой Дубов. — Без друзей человек в сто раз бедней нищего.

И добродушно потрепал по плечу.

— Не унывай. Будет! Будет у тебя здесь, в уральском краю, и дружба и любовь настоящая.

А Сережке хотелось сказать этому человеку, что не только будет, — есть! Есть у него уже друг... Человек, которому он теперь все доверит, которого уважает не только потому, что слышал о нем много хорошего от рабочих, и не потому, что Дубов на двадцать лет его старше. Этому человеку он, Сережка, теперь очень и очень верит.

Пройдя заводоуправление, остановились. Дубов первым протянул для пожатия руку и задержал в ней Сережкину.

— Выходит, от комсомольской работы не отказываешься?

— Выходит, так.

Они простились, но никто не уходил первым.

— Тебе в какую сторону? — спросил Дубов.

Сергей замялся.

— В котором общежитии живешь?

— На Заводской улице.

— Трамваем поедешь?

— Да нет, я сейчас в цех пойду. У нас Грищук заболел. Вместо него поработаю.

— Тогда идем вместе, — рассмеялся начальник цеха. — Я ведь только тебя проводить. Тоже домой не иду.

 

Сергея избрали комсоргом цеха.

До предела загруженный собственными делами, Дубов находил время помочь парню в комсомольской работе. Делал это осторожно, порой незаметно для Сергея: учил его собранности, организованности, принципиальности. Все, что имело отношение к комсоргу, теперь касалось и начальника цеха.

Это шло не только от симпатии, которую Дубов испытывал к недавнему фронтовику. Его тянуло к Сергею какое-то, очень похожее на отцовское, чувство. Дубов понял это, когда случайно увидел очень интересные рисунки Сергея и обрадовался им так, как если бы они принадлежали сыну. Никогда не пользовавшийся никакими связями, он на этот раз трижды ездил к директору художественного училища, с которым мельком познакомился на городском партийном активе, и упрашивал его принять Сережку учиться в середине семестра.

Директор не устоял перед его настойчивой просьбой. Для Сережки устроили что-то вроде творческого экзамена и приняли условно. Сергей два раза сходил на занятия — его подменил в цехе слесарь из другой смену, — а больше в училище и не показался.

С большим трудом Дубову удалось уговорить его начать учиться со следующего года. Парню было очень трудно и работать в цехе, и три раза в неделю — с пяти до десяти вечера — заниматься в училище. Но Сережка делал успехи. Директор Дворца культуры усиленно приглашал его работать художником, уверяя, что занят он будет в три раза меньше, чем на заводе. Однако Сергей не соглашался уйти из цеха.

В общем, он радовал Дубова. И только однажды огорчил. Нет, «огорчил» — не то слово...

 

Дубов второй месяц работал директором завода. Он сутками пропадал в цехах, и кабинет его постоянно был закрыт. Только сегодня в двери с наружной стороны торчал ключ. Дубов против обыкновения сидел в кабинете. Окна были раскрыты настежь. Теплый ветер трепал легкие белые занавески, пахло свежей травой и цветущими липами.

Директор завода разговаривал с Москвой.

В кабинет вошла рассыльная Феня, постояла у стола. Дубов сдвинул брови, жестом выпроводил ее за дверь.

Он разговаривал долго, нервничал, кричал, что из-за нехватки специальных сортов резины попадает под угрозу особый заказ.

Он забыл о Фене. И только когда получил заверение, что резина будет завтра же доставлена самолетом из Средней Азии, когда поблагодарил, повесил трубку и вышел в приемную, — заметил ее.

Феня сидела в кресле, склонив голову к самым коленям и уткнувшись лицом в ладони. Плечи ее часто вздрагивали.

— Что еще? — изумился Дубов. — Феня, что с вами?

Она молчала.

Дубов сел рядом.

— Что случилось?

Феня в ответ всхлипнула и подняла на него заплаканные глаза.

— Николай Трофимыч, несчастье у меня!

— Боже мой! — развел руками директор. — Такая молодая, цветущая девушка не может быть несчастной...

— Еще шутите, — горько вздохнула Феня и опять разрыдалась.

Дубов знал, что мать и сестра у нее здоровы, живут вместе с Феней, и потому ничего трагического не предполагал.

Ему не хотелось с ней разговаривать. Он не симпатизировал ей.

Когда-то Феня работала в его цехе буфетчицей. За какие-то коммерческие махинации ее уволили, и после этого она долго не показывалась на заводе. Потом пришла с повинной к начальнику ОРСа, просила, чтобы взял работать хотя бы уборщицей в столовую. Но в столовую он ее не взял, а устроил в цех. Из цеха она каким-то образом перебралась в заводоуправление рассыльной при директоре.

Пересилив себя, Дубов подал Фене стакан воды.

— Успокойтесь. Объясните, в чем дело?

— Любовь у меня... несчастная, — проговорила наконец Феня и залпом выпила воду. — Взять бы да умереть лучше...

Дубов вернулся в кабинет, Феня вошла за ним следом.

Как мог мягче, он сказал ей:

— Любовь — всегда счастье, если это на самом деле любовь.

— Ну, да! — в отчаянии выкрикнула Феня. — Счастье!.. Он эту мою любовь ногами топчет. А ведь, может быть... может... ребенок появится...

Она снова спрятала лицо в ладони и заплакала так громко, что Дубов невольно оглянулся на дверь.

Он встал, походил взад-вперед по кабинету, потом остановился перед Феней и строго спросил:

— Почему ко мне с этим своим делом пришла?

— Потому что он только вас послушаться может.

— Кто он?