На какое-то мгновение Лилия Петровна задержалась, и Алена приостановилась за ее спиной, но Валентин Кузьмич, заметив их, очень просто, будто ничего и не произошло, кивнул, приглашая сесть вместе. Они подошли, сели. Алена опустила глаза и не подняла их, пока перед ней не поставили тарелку с жареной рыбой и картофелем. Но и тогда она подняла глаза всего на уровень этой тарелки.

Все за столиком молчали и только, выбирая рыбу от костей, постукивали неуклюжими алюминиевыми вилками. Алена не ощущала вкуса, ела машинально, без всякого аппетита и хотела лишь одного — чтобы с ней не заговорили, чтобы вообще на нее не обращали внимания.

Все молчали, звякали вилками, и, когда молчание стало невыносимым, Валентин Кузьмич сказал:

— Сегодня все равно поезда нет. Только послезавтра. Утром.

Мужчина промолчал, и Валентин Кузьмич сказал снова:

— Я обычно с начальником станции заранее договариваюсь. Звоню ему. А то с билетами трудно.

— Позвоните, — коротко ответил мужчина, и Алена быстро взглянула на него.

Он тоже сидел, опустив лицо, и тоже вяло ковырял вилкой в тарелке. Она так же быстро взглянула на него еще раз и увидела пальцы, напряженно державшие вилку, высокий, рассеченный от переносья двумя ранними морщинами лоб и над ним густо-коричневые, тугие волны волос. Ей понравились его волосы, и она невольно удивилась этому.

Тетя Глаша принесла всем по стакану чая и по куску яблочного пирога. Недоуменно покосилась на Алену, но ничего не спросила и, забрав грязные тарелки, ушла.

— А то можно еще по другой ветке, — опять сказал Валентин Кузьмич. — Узкоколейкой до узловой, а там пересадка.

— Я подумаю, — сказал приезжий.

Алена немного успокоилась и яблочный пирог ела, уже ощущая его вкус.

Больше за столом ни о чем не говорили, только Лилия Петровна, когда Алена, доев пирог, украдкой облизала пальцы,спросила:

— Еще хочешь?

Алена хотела еще, но постеснялась признаться. Отрицательно мотнула головой.

— Тогда пойдем.

Они встали, а мужчины продолжали пить чай.

— Спасибо, — по-прежнему не поднимая головы, пробормотала Алена.

— На здоровье, — откликнулся Валентин Кузьмич.

Стараясь выйти из-за стола аккуратно и от этого нервничая, она неловко задела стул, и тот, невероятно громыхнув в пустой гулкой столовой, упал на пол. Алена покраснела, кинулась за стулом, но его уже поднимал приезжий мужчина и, подняв, наклонился к ней:

— Не ушиблась?

И Алена близко-близко увидела его глаза — такие же коричневые, как волосы, и отчетливые длинные дуги бровей: одна плавная, другая с неожиданным резким изломом.

— Нет, не ушиблась, — шепотом сказала Алена и, торопясь уйти, почему-то продолжала стоять и смотреть на сломанную и потому будто удивленную бровь, видя одновременно и пристальные коричневые зрачки.

Коричневые зрачки тоже смотрели на нее, и от них исходила какая-то добрая, влекущая сила.

— До свидания, — сказала Алена словно не отпускавшим ее коричневым зрачкам и растерянно оглянулась на Лилию Петровну и Валентина Кузьмича.

Дверь в комнату, где ребята обычно готовили домашние задания, была приоткрыта, и оттуда слышались шум, смех, обиженный визг девчонок. Лилия Петровна задержалась за дверью, а Адена вошла, предостерегающе прижала палец к губам, и ребята, сразу сообразив, что кто-то взрослый идет за нею следом, стихли, уткнулись в тетради и учебники.

Лилия Петровна прошлась по комнате, подсела к вертлявому, егозистому Метелину, заглянула в его неизменно грязную, закляксанную тетрадь.

Алена сидела впереди Митьки Круглого, и, хотя сейчас рядом с ним находилась учительница, он ухитрился настолько вытянуть под столом ноги, что своими растоптанными бахилами сорвал с Алениной ноги туфлю. Алена полезла под стол, но туфля была уже далеко, рядом с ногой Лилии Петровны. Алена поджала разутую ногу, оглянулась на Митьку. Он старательно смотрел на воспитательницу и прилежно слушал ее объяснения.

Алена наклонилась над раскрытой тетрадкой, посмотрела на ровные, пустые линеечки и подумала о том, что вот на таких же страничках, по таким же линеечкам она писала письмо. Очень давно. В конце зимы. И что теперь — осень, скоро снова зима, и что вот дошло все-таки ее письмо, и получилось так, как она хотела, а ей от этого нисколечко не радостно. Наоборот — беспокойно. И даже — страшно.

Лилия Петровна остановилась около нее, спросила с готовностью:

— Тебе помочь?

— Я сама, Лилия Петровна.

И воспитательница отошла, а она тут же забыла о задачке и все сидела над чистой страницей, подавленная и отсутствующая. Митька Круглый небольно пинал ее под столом, толкал кулаком в спину и наконец спустил ей за воротник липкий катышек жеваной бумаги.

Алена даже не пошевельнулась. И он сразу притих. Подпихнул под ее стол туфлю, успокоился.

Алена, так ничего и не написав, закрыла тетрадь и теперь смотрела через окно во двор, непривычно пустынный в эти часы. Ей почему-то захотелось еще раз, хотя бы издали увидеть приехавшего за ней мужчину. Чувство страха, вызванное его появлением, прошло. И, несколько успокоившаяся, Алена почувствовала робкое любопытство к человеку, которого раньше, совершенно не зная, считала братом.

Изо дня в день, в мыслях, в мечтах, в снах она видела его идущим ей навстречу — в военной гимнастерке, перехваченной широким ремнем, в сапогах и фуражке, красивого, улыбающегося, с орденами и медалями на груди. Он кричал ей: «Алена!», и она, счастливая, бежала к нему. А потом они, точь-в-точь как Валя Ветрякова с отцом, уходили рано утром к автобусной остановке. Брат держал ее за руку, Валентин Кузьмич и Лилия Петровна шагали рядом, а у ворот усадьбы, глядя им вслед, стояли все детдомовские...

Он оказался совсем не таким, этот человек, написавший для нее свой адрес.

«Почему же все так получилось? — по-взрослому подумала она и спросила себя: — А что, если он уехал?» И почувствовала, как скучно, тоскливо стало ей от этой мысли. И удивилась. Если бы она умела анализировать свое душевное состояние, она уловила бы в этой тоске ощущение возможной утраты чего-то еще и не обретенного, а только желаемого.

Чувство тоски не проходило и будило в ней непонятное беспокойство. Желание еще раз увидеть приехавшего человека становилось навязчивым. Ей хотелось внимательно рассмотреть его лицо. Не так, как утром, в столовой, выхватывая нервными мгновенными взглядами то высокий лоб, то изломанную на взлете бровь. Ей хотелось послушать, как он говорит. «Позвоните...», «Я подумаю...», «Не ушиблась?» — это цепко, прочно записалось в ее слуховой памяти. Особенно последнее: «Не ушиблась?»...

Если было бы можно вернуть сегодняшнее утро, она хотела бы, чтобы оно вернулось. И чтоб все было так же. Чтоб Валентин Кузьмич после множества неопределенных слов сказал наконец: «Вот он и приехал за тобой. Антон Николаевич...»

По-взрослому подперев руками голову, Алена сидела одна в опустевшей уже комнате, заново переживая события прошедшего утра, а Лилия Петровна стояла в дверях, не решаясь ни уйти, ни окликнуть ее. Алена снова и снова слышала эту фразу: «Вот он и приехал за тобой...» Слышала, как из глубины директорского кабинета начинали медленно приближаться шаги. Она не пугалась и не убегала сломя голову, а шаги приближались и приближались, приехавший человек оказывался совсем рядом, смотрел на Алену коричневыми зрачками и спрашивал: «Не ушиблась?» И все обрывалось. А она хотела продолжения.

Весь этот день, после встречи за завтраком, Алена ждала, что ее снова позовут к Валентину Кузьмичу и возобновится, продолжится оборвавшийся по ее вине утренний разговор. Но никто ее не искал, и непонятное беспокойство, переполнявшее Алену, обретало совершенно определенный смысл: она боялась, что поезда, о которых шла речь за столом, уже увезли Антона Николаевича.

Следующим днем было воскресенье, и после завтрака все детдомовцы высыпали за ворота встречать школьных волейболистов. Те пришли под развернутым знаменем спортивного общества в сопровождении многочисленных болельщиков.