Мухаббат покраснела, укоризненно посмотрела на дядю.

— Зачем вы так? Разве позор — добросовестно работать?

— Вот опять перебила! Эх… Труд — благое дело. Только люди по другому поводу языки точат, мол, чем это Мухаббат занимается по ночам в правлении? Не перебивай. Послушай лучше. Иной раз, дочка, человек ступит в грязь и не заметит. А люди смеются. Злые люди не только смеются, они и письма кое-куда пишут. Вот есть у тебя жених. Да? Поначалу я сердился. Не нравился мне твой учитель. Уговаривал тебя — не послушалась. В нашем роду ты первая, решившая выйти замуж, не считаясь с волей старших. Хош… Ну, думаю, такие уж теперь времена. Может, я и не прав. А что на деле вышло?

Максум умолк и знаком показал тётушке Санобар: чаю мне. Подавленная великой мудростью семейного главы, женщина заметалась по комнате. Ой! Где же пиала? Самовар где?.. Наконец нашла всё, почтительно поднесла старику чаю. Тот не спеша отхлебнул глоток-другой, вновь заговорил:

— Молчишь, Мухаббатджан? А язычок у тебя вроде неплохо подвешен.

— Вы пе велели перебивать, дядя.

— Да, велел не перебивать, когда я говорю. А сейчас я молчал. Так вот… Учитель доказал — ещё как доказал! — низость своей души. Ты тут ждёшь его, наидостойнейшего жениха отвергла, а учитель… Небось черкнул ему завистник пару строк о твоих ночных трудах…

— Дядя!..

— Не перебивай! Я же не подозреваю тебя в плохом. Учитель подозревает. А впрочем, он такой, что и без писем горазд опозорить девушку. Завёл шашни, прислал в отчий дом целое семейство. Скажи, не кривя душой, — пишет он тебе сейчас?

Мухаббат отрицательно покачала головой.

Рустам последнее время не писал. Прислал одно лишь письмо в три-четыре строчки, мол, жив-здоров, а писать некогда.

— Вот-вот! — обрадовался старик. — Теперь всё понятно. Я только что из того… — Максум поморщился, — дома. Всех видел. Ну и семейка! Не горюй, доченька!

И не ходи туда объясняться. Будь гордой. А если мать учителя явится, тоже не выясняй отношений. И так всё видно, как на ладони.

Вмешалась тётушка Санобар. Максум нахмурился было, но, услышав её слова, довольно закивал.

— Бедная моя доченька! Стыд-то какой! Говорила я тебе, нечего ждать, время идёт, красота блекнет. Кому ты будешь нужна?.. Ждать, ждать. Вот и дождалась! — тётушка Санобар вдруг умолкла, стала ловить ртом воздух, медленно опустилась на пол.

Дядя с племянницей принялись хлопотать вокруг неё. Напоили водой. Мухаббат накапала лекарства. Кое-как успокоили. После чего Максум велел племяннице отправиться в свою комнату, а сам, оставшись наедине с невесткой, затеял такой разговор:

— Об учителе и доме его больше ни слова. Теперь надо думать, как выпутаться из этого щекотливого положения. Мне кажется, Мирабид человек добрый, без предрассудков. Он очень любит Мухаббат и, пожалуй, готов прикрыть наш позор узами святого брака.

— Позор?

— Опять перебиваешь?! Да, позор. И не спорь. Ты и племянница очень любите спорить. Выговаривали мне за то, что я учителишку по старинному обычаю «куцым» звал? Ещё как выговаривали. Мол, нехорошо человека оскорблять. Это до революции всякого человека, одевшего европейский костюм с коротким пиджачком, дразнили «куцым»… Выговаривали. А? Было такое? А прав всё же я оказался. У учителя не только пиджачок куцый — у него и совесть куцая.

— Ваша правда, мулла-ака.

— Правда! А когда я неправ был, а? — Максум, проникшись сознанием собственной мудрости, прослезился от умиления. — Проклятие на голову негодяя учителишки! Пусть призрак моего бедного брата Ашурали схватит подлого обманщика за шиворот и утащит в преисподнюю…

Максум закашлялся, в замешательстве стал разглаживать свою козлиную бороду. Он сообразил, что с преисподней переборщил. Вышло, что покойный брат не блаженствует в райских кущах, а находится в преисподней. К счастью, расстроенная тётушка Санобар не уловила неприличного подтекста. Она с мольбой смотрела на старика.

— Что же теперь нам делать, мулла-ака?

— Выдать Мухаббат замуж за достойного Мирабида. Я сказал.

Максум поднялся, молитвенно провёл по лицу ладонями. Тихонько подкрался к дверям, ведущим в комнату Мухаббат. Заглянул. Девушка горько плакала. Старив тихонько позвал её:

— Мухабба-ат! Не плачь, доченька. Дядя Максум не даст тебя в обиду. Устрою я твоё счастье, поверь мне. Только слушайся своего дядю, ладно?

На цыпочках попятился, наклонился к тётушке Санобар, зашептал на ухо:

— Ты, невестка, следи за дочкой и днём и ночью. Глаз с неё не спускай. Как бы не сделала с собой чего…

И без того убитая горем женщина задрожала:

— Ой! Что же это!.. О аллах, спаси нас и помилуй!

— На бога надейся, невестка, а сама не плошай.

Максум осторожно похлопал невестку по плечу, мужайся, дескать, и вышел на улицу.

Ярко светило холодное осеннее солнце. Ветер носил палые листья — сухие, сморщенные. И лишь бронзовые листья чинары не увядали, удивляя и радуя людей своей бессмертной красотой.

Старик поплотнее запахнул стёганый халат, потёр ладони, довольный разговором с племянницей и невесткой. Сотворив наскоро молитву, зашагал в магазин, к Мирабиду.

Не узнавал Мирабид Ташкента. До войны красивый такой был город, приятный, люди вежливые. А теперь об-бо!.. Народу, народу! И военных тьма, и эвакуированных тьма. Даже две тьмы. И раненых. Очереди всюду. Раньше шашлыки на каждом углу жарили, огромные котлы с пловом исходили ароматным паром. Нынче же всё по карточкам. Хорошо хоть добрые знакомые есть, а то с голоду бы помереть можно, карауля Мухаббат.

Ну, ничего, последние денёчки бригадирствует красавица. Вот женюсь — поставлю на место. Хе!.. А старик Максум хитро придумал — устроить «нечаянную» встречу с Мухаббат в Ташкенте. Голова у него варит. Мол, здравствуйте, какими судьбами в столице? Ах, на совещании? А я по обыденным своим делам — товар добывать. И так далее.

Мирабид хоть и кривил губы: «Не тот нынче Ташкент», однако в душе был доволен. Носил он командирскую шинель, с петлицами без знаков различия, яловые сапоги — все люди, видя его хромоту, принимали Мирабида за инвалида войны: уступали дорогу, место в трамвае; какой-то морячок, прибывший в Ташкент на побывку, поднес Мирабиду стакан водки. Магазинщик мог при желании выставить бочку водки. Но подношение «брата — фронтовика» приятно щекотало самолюбие. Оказывается, можно и не воевать, а прослыть «братишкой».

В голове приятно позванивало, шалые мысли вселяли в душу храбрость, решительность. Сейчас он раз и навсегда объяснится со строптивицей. Ишь, какая! Бросил её Рустам, и нечего ей теперь нос задирать. Пусть лучше спасибо мне скажет!

Подвыпивший хромец сейчас искренне считал, что, предлагая Мухаббат руку и сердце, делает благодеяние.

Он потоптался ещё немного на углу, посмотрел на часы. Шестой час, пора бы и заканчивать говорильню. Только он подумал об этом, как из большого серого здания со стрельчатыми окнами в восточном стиле повалил народ. Участники совещания садились на видавшие виды грузовички, некоторые, за неимением автомобилей, с шутками и смехом усаживались на пролётки. Были и такие, что отправились пешком. «Голосовать небось будут на дорогах, — подумал Мирабид, и мысль эта его почему-то рассмешила. — Однако… Где же Мухаббат? Ага! Вот она».

Мухаббат, понурившись, шла к трамвайной остановке. Плохо ей было, тяжело на душе. Мысль об измене Рустама огнём жгла голову. А тут ещё знакомые на совещании — в один голос: «Что с вами, Мухаббат? Никак заболели? Обязательно покажитесь врачу, на вас лица нет!»

Нет, врачи бессильны. Никто не может помочь ей. О Рустам! Неужели ты… Не может быть, пег! А что, если объясниться с тётушкой Хаджией, с этой девушкой… Светланой?.. Нет! Пускай мать Рустама сама придёт, если слухи лживые. А Светлана… Если между ними что-то есть, она всё равно будет скрывать.

Подошёл трамвай. Мухаббат машинально вошла в вагон, машинально протянула кондукторше гривенник.