— Понимаешь, земляк, попал я в трёхмесячное сверхскоростное училище. Не успел оглянуться — кубарь в петлицах, раз-два — и вот на фронте. Ночью прибыли.

— Наш сосед справа сегодня ночью всю музыку испортил. Плохо наступал. Из-за него у нас тяжёлые потери…

Исаев не дал Рустаму договорить.

— Ну, это мне неизвестно. Я ведь и не воевал ещё, только прибыл. А я почему-то чувствовал, что обязательно земляка встречу. Как говорится, приложил ухо к собственному сердцу… Знал бы ты, земляк, как я рад нашей встрече! До мобилизации я в районной газете работал «Пахта учун кураш». Да. За высокий урожай, хлопка боролся, ха-ха! Всех в районе знаю. И тебя, и удивительную девушку Мухаббат!.. Ну-ну, не хмурься. Я женатый человек. Вот, смотри, — Исаев вытащил бумажник и показал фотографию. — Это жена моя, Рахима, с ненаглядным моим сыном Бохадыром… У-у, здоровяк какой, видишь? Целых три года ему, взрослый йигит. Рахима пишет, что Бохадыр, ожидая меня, целыми днями сидит на…пороге…

Рустам слушал его, вежливо поддакивал, но на душе его кошки скребли: «Бедный Фазылджан! Что сталось с Катей, где она?» Лицо Рустама исказилось, на глазах преступили слёзы. Младший лейтенант Исаев всполошился.

— Что с гобой, земляк? Из дому плохие вести?

Слёзы душили Рустама, не давали ему говорить. Ответил младшему лейтенанту Сергей Туманов:

— В сегодняшнем бою тяжело ранен его друг, Фёдор Юнусов… А по вашему — Фа… Фе… Фазыл, кажется, И девушка, невеста Фёдора, Катя-санинструктор, без вести пропала. Вот какие, стало быть, дела.

Исаев притих. Присел рядом с Рустамом. Сидели молча, переживали горе. Потом младший лейтенант встал, потоптался, не зная, что сказать.

— Ну, ладно, я пошёл. Встретимся ещё. Будь твёрд духом. Война!..

Исаев хотел ещё что-то сказать, но лишь махнул рукой и зашагал по ходу сообщения.

УМРУ, НО НЕ СКАЖУ НИ СЛОВА!.

Долговязый немец с автоматом на шее то и дело подталкивал Катю стволом в спину и шипел:

— Шпелль… Шнеллер!

Катя шла, механически передвигая ногами. Её конвоирует фашист! Чепуха какая! Не может этого быть. Это какое-то наваждение.

Гитлеровец всё шипел:

— Шнеллер… Шпелль!

Но однажды для разнообразия добавил, чудовищно коверкая русские слова:

— Рюска девишка — зольдат. Красиви девишка караше!.. — и загоготал.

Она механически передвигала ногами. Перед её внутренним взором возникали картины минувшего боя. Вот упал боец, засучил, как младенец, ногами. Она, Катя, бросилась к нему, срывающимися пальцами перевязала пробитую пулей шею, взвалила на спину, ползком дотащила до укрытия… Немцы пошли в контратаку… Рёв танковых моторов. Всплеснул руками, будто обрадовался, ещё один боец. Она, Катя, подползла к бойцу, ужаснулась — он был мёртв, лицо навеки исказила гримаса боли.

Кати подняла голову и обомлела: на неё набегали двое в шинелях цвета болотной тины. Девушка схватила автомат убитого бойца, но прежде застрочили из своих автоматов те, Катин ППШ вырвался из рук, словно живое существо. «Пулей вышибло!» — мелькнула мысль. Девушка успела всё же броситься на землю, схватить автомат с расщеплённым ложем, нажать на спусковой крючок — автомат молчал. И тут же тяжёлый сапог с металлическими заклёпками на подошве опустился на её голову. Кати потеряла сознание.

Когда же она очнулась, то чуть не зарыдала от ужаса. Перед ней сидел на корточках толстенький немец в очках и улыбался, как родной. На плече немца висела санитарная сумка. Коротышка всё улыбался и наконец закричал громко, словно говорил глухонемой:

— Русише медхен… Криг капут! Пилен. Гут, зер гут! — и протянул Кате кружку с водой.

Катя, сама не зная зачем, взяла кружку, подержала в дрожащих руках. Толстяк, бормоча что-то по-своему, взял кружку, насильно заставил Катю сделать несколько глотков, помог ей смыть с лица кровь. Тут появился другой немец, — должно быть, офицер — в сопровождении долговязого солдата. Офицер наорал на толстяка, даже ткнул, не очень сильно, правда, в его выпирающий живот. Толстяк согнулся, разогнулся, как заводной, замер по стойке «смирно». Долговязый скрутил Кате руки тонким брезентовым ремешком и повёл по ходу сообщения. Встречные солдаты пялили на неё глаза. Затем конвоир вывел Катю на ухабистую дорогу.

— Шнелль. Шнелль!..

Ужас охватил девушку. Отправляясь на фронт, она знала, что может погибнуть, может быть искалечена. Знала — и была готова ко всему. Но — плен! Мысль о плене не приходила ей в голову. И всё же она — в плену. В плену!

Миновав пригорок, они стали спускаться по извилистой тропке. Впереди открылось село с белой церковкой на площади. Конвоир лопотнул Кате: «Ходить нет!», оправил на себе шинель, вытащил карманное зеркальце, глядя в него, вытер носовым платком грязь и копоть со своей морды, тем же платком попытался почистить сапоги, но безуспешно — до того они были грязны, — чертыхнулся и велел Кате шагать дальше.

— Шнелль!..

У крыльца кирпичного дома под железном крышей, па стене которого сохранилась афишка: «Сегодня в клубе колхоза «Светлый путь» состоится демонстрация кинофильма «Свинарка и пастух», застыл часовой с автоматом на груди. Конвоир сказал ему что-то, хохотнул, пихнул Катю в спину, мол, живей ходи!

Конвоир втолкнул Катю в просторную комнату, и она очутилась лицом к лицу с огненно-рыжим офицером с орденской ленточкой в петлице щегольского мундира. Офицер улыбнулся Кате. Она ужаснулась. Труп, живой труп! Кожа на лице офицера мучнисто-белая, неживая, глаза пустые, пальцы рук длинные, тонкие, высохшие, как у мумии.

Офицер, выпятив грудь, прошёлся по комнате, глянул на Катю глазами-пустышками, засвистел от удовольствия. Затем он подошёл к двери, выкрикнул команду, и, спустя минуту-другую, в комнату ввели шестерых пленных бойцов — оборванных, грязных, израненных. Среди них Катя увидела Назарова. Он запомнился Кате — жёлтые тусклые волосы, тощий, сутулый, а глаза как две мышки: выглянут — исчезнут, выглянут — исчезнут. Назаров тоже узнал Катю. Он мог бы много ей рассказать. Ведь Назаров, притаившись во время боя в ямке, видел, как сражался Фазыл Юнусов против троих фашистов. Назаров всё видел. Но не пришёл на помощь. Он мечтал о плене. Сейчас Назаров выглядел довольно бодро, даже похорошел малость. Для него война кончилась, и он ликовал в душе. Ликовал, несмотря на то, что и его нашла пуля. Подумаешь, сквозное ранение руки! Кость цела, через неделю всё заживёт.

Рыжий офицер, похожий на мертвеца, начал допрос с Кати. По-русски он говорил чисто, почти без акцента. Но он был немцем, это точно. Русские так не говорят — безукоризненно чисто, почти без интонации.

Катя отвечала коротко… Екатерина. Двадцать лет. Беспартийная. Незамужем.

Офицер осклабился.

— А!.. Так вы — фрейлен, очень приятно. Мы, немцы, понимаем толк в девушках. О эти бессердечный большевики! Такую красотку, крохотную, изящную, загнали в окопы! Вас мобилизовали насильно, не так ли?

— Нет, — ответила Катя.

Тощий офицер прикусил губу, по лицу его пошли розовые пятна. Он сказал тихо, свирепо:

— Если тебя не заставили, то почему же ты околачивалась в окопах. Отвечай, тебе говорят!

— Я исполняла свой гражданский долг.

Пустые глаза фашиста стали чёрными — так расширились их зрачки, — тонкие губы исчезли, осталась лишь узкая полоса.

— Так ты, может быть, из добровольцев?

— Из добровольцев.

Офицер вынул носовой платок, провёл им по лбу.

— Любопытно. Советская златокудрая валькирия… Большевистская амазонка, — обернувшись к пленном бойцам, спросил: — Кто из вас знает эту воительницу? Ха-ха…

Пленные молчали. Но вдруг выступил вперёд Назаров, угодливо улыбаясь, произнёс:

— Я знаю, господин, офицер. Она доброволец… Доброволка… — Назаров запутался, умолк.

Офицер ухмыльнулся, поощрительно закивал.

— Ну же, продолжай.

Но Назарову больше нечего было сообщить. А говорить надо было. Говорить, чтобы выслужиться. Назаров торопливо добавил: