Жорж Дантон долгое время вел хитрую и тонкую игру. Когда он увидел, что его путь расходится с дорогой санкюлотов, он перестал искать поддержку на улице. Он думал выкрутиться, спрятавшись за сеть парламентских и клубных интриг. Гораздо более проницательный, чем все его товарищи, Дантон сознавал силу Робеспьера. Поэтому он никогда открыто не выступал против него. Убедившись, что не может осилить Неподкупного, он попытался его привлечь. Но было поздно: игра раскрылась. Тогда Жорж исподволь повел дело к тому, чтобы найти общий язык с эбертистами, правильно рассчитав, что союз с ними, заключенный в критический момент, сможет создать для правительства серьезную угрозу. Но Робеспьер прекрасно раскусил тактику своего прежнего союзника. И недаром он считал «ультрареволюционеров» и «снисходительных» двумя концами одной контрреволюционной цепи.

Первого жерминаля, в день, когда начался процесс эбертистов, Неподкупный произнес слова, не оставлявшие сомнений в его истинных планах в отношении к дантонистам:

— Если завтра же или даже сегодня не погибнет эта последняя клика, то наши войска будут разбиты, ваши жены и дети умрут, республика распадется на части, а Париж будет удушен голодом. Вы падете под ударами врагов, грядущим же поколениям достанется гнет тирании. Но я заявляю, что Конвент твердо решил спасти народ и уничтожить все клики, существование которых опасно для борьбы.

Только глухой мог не услышать этих слов, только безумный мог не постичь их смысл. Дантон все понял.

Падение эбертистов с неизбежностью вызывало падение «снисходительных». Мечтавший нейтрализовать Робеспьера сам оказался изолированным и обреченным на гибель.

Представив себе все это, Жорж погрузился в апатию отчаяния.

Поэтому-то Демулен и его единомышленники, издевавшиеся над «трубками папаши Дюшена», никак не могли встретить у него ни сочувствия, ни поддержки.

Та резкость, с которой Робеспьер ставил вопрос о «последней клике», имела весьма веские основания.

Противоречия между робеспьеристами и дантонистами достигли апогея и завели правительство в полный тупик. В области внешней политики «снисходительные» требовали немедленного заключения мира, мира во что бы то ни стало. Робеспьер всегда был врагом войны. Но говорить о мире сейчас, — полагал он, — значило ставить революционную Францию под угрозу капитуляции после всех одержанных побед. В области внутренней политики дантонисты добивались «милосердия» — открытия тюрем и прекращения террора, в то время когда тюрьмы были набиты врагами народа, а без революционного террора не было никакой возможности ни продолжать революцию, ни закрепить ее. Таким образом, дантонизм, в каких бы внешних формах он ни проявлял себя, по мнению робеспьеристов, означал прямую контрреволюцию, прямой отказ от завоеваний народа, достигнутых ценою великой крови и тяжелых материальных жертв. И эта контрреволюционная программа с исключительной настойчивостью проталкивалась глашатаями «снисходительных» именно в те дни, когда окончательная победа казалась робеспьеристам не только достижимой, но уже близкой.

Легко понять, что при подобных условиях сосуществование обеих фракций было невозможным. Вопрос стоял так: или Дантон, или Робеспьер. Поскольку в данный момент в руках Робеспьера сосредоточивалась несравненно большая сила, чем в руках Дантона, Дантон, а вместе с ним и все те, кто защищал и пропагандировал его программу, должны были неизбежно пасть.

Это прежде всего бесповоротно поняли и осознали люди, обладавшие железной решимостью, такие, как Билло-Варенн или Сен-Жюст.

Робеспьер, который хорошо помнил былые заслуги Дантона, Робеспьер, который любил Демулена, не мог быстро и окончательно принять жестокое решение. Даже когда он с жаром громил «снисходительных» в целом и, считая их орудием иностранного заговора, готов был обречь на гибель, для Демулена и Дантона он настойчиво стремился сделать исключение. Когда Билло-Варенн, выступая в Комитете, впервые предложил устранить Дантона и Демулена, Робеспьер воскликнул:

— Значит, вы хотите погубить лучших патриотов?

Но время работало на Билло-Варенна и Сен-Жюста.

Член Комитета общественной безопасности Вадье как-то зимой, имея в виду Дантона, бросил многозначительную фразу:

— Скоро мы выпотрошим эту фаршированную пал-тусину…

По-видимому, уже в феврале 1794 года Неподкупный начал отчетливо сознавать неизбежность жертвы. События, связанные с делом Эбера, в дни, последовавшие за казнью эбертистов, окончательно укрепили его в этом решении.

— Комитет общественного спасения производит правильную порубку в Конвенте, — горько заметил Демулен вскоре после ареста Фабра. Теперь он взялся вновь за свое едкое, остро отточенное перо. Он писал седьмой номер «Старого кордельера». Номер носил характерное название: «За» и «против», или Разговор двух старых кордельеров». Продолжая измываться над павшими эбертистами, здесь автор до крайности усиливал нападки на «чрезмерную власть» Комитета общественного спасения, на революционные Комитеты и персонально на Колло д’Эрбуа, Барера, наконец Робеспьера. Членов Комитета общественной безопасности он называл «Каиновыми братьями», а их агентов — «корсарами мостовых». Что же касается Робеспьера, то для него Камилл не пожалел самых едких сарказмов.

«…Если ты не видишь, чего требует время, если говоришь необдуманно, если повсюду выставляешь себя напоказ, если не обращаешь никакого внимания на окружающих, то я отказываю тебе в репутации человека мудрого…» — так начинал журналист свой вызов Неподкупному. Он сравнивал Робеспьера с Катоном, который, требуя от республиканца более строгой нравственности, чем допускало его время, тем самым лишь содействовал ниспровержению свободы. Он издевался над Максимилианом за то, что тот обсуждал недостатки английской конституции; он упрекал его за противоречивые выступления, за «излишнее словоизвержение», он, по существу, старался доказать, что Неподкупный играл на руку… Питту! При этом Демулен давал ясно понять, что, насмехаясь над Робеспьером и нанося ему политические уколы, он мстит за то, что Максимилиан, пытаясь его спасти, оскорбил его самолюбие…

«…Робеспьер, ты несколько лет назад доказал на трибуне Клуба якобинцев, что обладаешь сильным характером; это было в тот день, когда в минуту сильной немилости к тебе ты вцепился в трибуну и крикнул, что тебя надо убить или выслушать; но ты был рабом в тот день, когда допустил так круто оборвать себя после первого же твоего слова фразою: «Сожжение не ответ»…»

И далее об этом же самом журналист говорил еще более прозрачно, обращаясь к самому себе:

«…Осмелишься ли ты делать подобные сопоставления и ставить Робеспьера в смешное положение в виде ответа на те насмешки, которыми он с некоторых пор сыплет на тебя обеими руками?..»

Демулену не было суждено увидеть этот номер своей газеты: его издатель Дезен был арестован, а газета конфискована. Но именно вследствие этих обстоятельств ее прочли те, против кого она была направлена: члены обоих правительственных Комитетов.

Своими словесными упражнениями Демулен подписал себе смертный приговор. Он осмелился опорочить правительство, мало того — он осмелился высмеять Неподкупного, высмеять дерзко и несправедливо.

Такого Максимилиан не прощал никому.

Он понял, что его школьный друг неисправим, что он сам уничтожил всякую возможность вызволить его из трясины.

Но, отступившись от Демулена, мог ли Робеспьер не пожертвовать тем, кого считал и главным виновником и главным вдохновителем всей этой роковой буффонады?..

Окружавшие Дантона лица считали, что еще не все потеряно. Кое-кто думал, что главное — примирить Дантона с Робеспьером. Если удастся улучшить личные отношения между двумя титанами революции, фракция «снисходительных» будет спасена.

Дантон дал увлечь себя сторонникам этого плана. Состоялось несколько встреч.