Одного лишь человека он все еще хотел спасти. То был его школьный друг, длинноволосый Камилл Демулен.
Пятого нивоза (25 декабря) Максимилиан произнес в Конвенте речь, заставившую обе фракции временно прекратить потасовку и внимательно прислушаться.
Эта речь показалась им подобной звону погребального колокола.
Робеспьер говорил о принципах революционного правительства.
Из основного различия между конституционной и революционной властями, различия между состоянием мира и войны оратор с большим искусством вывел оправдание террора. Речь Робеспьера была прямым ответом «Старому кордельеру», ответом, облеченным в ту логическую форму, которой всегда недоставало творениям Демулена. Вместе с тем подчеркивая серьезность переживаемых событий и несокрушимость идеи общественного интереса, доклад глухо предостерегал обе фракции, как группы, представляющие противоположные крайности: «…моде-рантизм, который относится к умеренности так же, как бессилие к целомудрию, и стремление к эксцессам, которое похоже на энергию так же, как тучность больного водянкой — на здоровье…»
На следующий день Робеспьер отказался от идеи Комитета справедливости. По докладам Барера и Билло-Варенна Конвент декретировал отмену этого Комитета.
Одновременно Фабр д’Эглантин был устранен от участия в работе Комиссии по расследованию финансового заговора.
Дантон понял предостережение. Неподкупный перехитрил и опередил его! Полуторамесячные усилия пропадали даром. Нужно было срочно менять тактику. О том, чтобы свалить Робеспьера, больше думать не приходилось. Его было необходимо перетянуть на свою сторону, оторвать от этих «ультрареволюционеров». Оторвать любыми средствами, не останавливаясь ни перед лестью, ни перед покаянием. Иначе гибель!
И вот Демулен снова за работой.
В пятом номере «Старого кордельера» он слезно молит о пощаде. Изображая свои старые заслуги, Камилл стремится обелить себя от обвинений в слабости. Он утверждает, что в революции шел так же далеко, как Марат. Он заявляет, что, если бы он был преступен, Робеспьер не стал бы его защищать. Он даже готов сжечь те номера своей газеты, которые вызвали неудовольствие якобинцев. Восхваляя Комитет общественного спасения и его вождя, журналист не преминул отметить, что в последней речи Неподкупного выдвинуты те же самые принципы, которые он, Камилл, проповедовал в течение всей своей жизни…
Вместе с тем в этом номере Демулен до крайности усилил нападки на эбертистов, перейдя на личную почву и щедро рассыпая оскорбления. Особенно набросился он на Эбера, обвиняя его в грязных делишках, в воровстве и в том, что, примкнув к революции лишь на ее последнем этапе, Эбер стремился использовать ее в корыстных целях.
Не надеясь на силу своей статьи, Демулен пожелал дополнить ее устным выступлением в клубе. И этим испортил все дело.
Вечером 18 нивоза (7 января) ои появился на ораторской трибуне, бледный, трясущийся, едва владеющий собой. Его язык заплетался. Даже решительный взгляд Дайтона не мог привести беднягу в равновесие.
— Послушайте! — воскликнул Камилл. — Я не понимаю, что происходит! Со всех сторон меня обвиняют, на меня клевещут… Чему же верить? На чем остановиться? Я просто теряю голову!..
С этим утверждением было нетрудно согласиться.
Робеспьер, жалея Демулена, решил строго пожурить его, но все же еще раз выручить.
— Демулен, — сказал Неподкупный, — не заслуживает той суровости, которую требуют проявить по отношению к нему некоторые лица. Я согласен, чтобы свобода обошлась с Камиллом, как с ветреным ребенком, который обладает хорошими наклонностями, но вовлечен в заблуждение дурными товарищами. От него надо потребовать, чтобы он доказал свое раскаяние, покинув тех, кто совратил его с истинного пути… Надо поступить строго с его газетой, а его самого сохранить в нашей среде…
Говоря иными словами, Робеспьер стремился отделить Демулена от таких развращенных и уже обреченных людей, как Фабр или Дантон. Что же касается газеты Камилла, то, следуя предложению самого ее автора, Максимилиан советовал сжечь заподозренные номера тут же, посреди зала заседаний.
Такой совет взорвал неустойчивого Демулена. Забывая, что он сам несколько дней назад говорил точно то же, журналист вдруг почувствовал себя оскорбленным.
По лицу его пошли красные пятна. Не реагируя на предостерегающие жесты Дантона, он воскликнул с горечью в голосе:
— Робеспьер хотел выразить мне дружеское порицание! Я также буду говорить языком дружбы. Робеспьер заметил, что нужно сжечь номера моей газеты. Отлично сказано! Но я напомню ему слова Руссо: «Сжечь — не значит ответить!»
Эта язвительная вспышка возмущает Максимилиана до глубины души. Вместо благодарности — укус змеи! Ладно, пусть взбалмошный мальчишка пеняет на себя.
— Если так, — парирует Робеспьер, — я беру свое предложение обратно. Знай, Камилл, что не будь ты Камиллом, я не отнесся бы к тебе с такой снисходительностью. Хорошо, я не буду требовать сожжения номеров газеты Демулена, но тогда пусть он ответит за них… — И далее Неподкупный бросает слова, повергающие в трепет не одного Камилла: — Храбрость Демулена показывает нам, что он является орудием преступной клики, которая воспользовалась его пером для того, чтобы с большей смелостью и уверенностью распространять свой яд…
Тщетно не на шутку струхнувший Камилл лепетал жалкие слова оправдания. Тщетно пытался его поддержать сам Жорж Дантон.
Было принято предложение огласить газету Демулена с трибуны клуба. И тут же приступили к чтению четвертого номера «Старого кордельера».
На следующий день был прочитан третий номер.
— Бесполезно читать дальше, — резюмировал Робеспьер. — Мнение о Камилле Демулене должно быть уже всеми составлено. Вы видите, что в его статьях самые революционные принципы смешаны с самым гибельным соглашательством… Впрочем, во всем этом споре больше внимания обращалось на отдельных лиц, чем на интересы всего общества. Я не хочу ни с кем ссориться. На мой взгляд, и Эбер и Камилл одинаково не правы…
Самое страшное, — продолжает Неподкупный после короткой паузы, — состоит в том, что во всех ведущихся сейчас спорах совершенно отчетливо вырисовывается рука, тянущаяся из-за рубежа… Иноземная клика вдохновляет две группировки, которые делают вид, что ведут между собою борьбу… У этих двух партий достаточно главарей, и под их знаменами объединяется много честных людей…
Итак, он высказался до конца. Поймет ли Демулен последнее предостережение?..
Демулен молчит. Зато кое-кто другой начинает нервничать. Фабр д’Эглантин определенно пытается выскользнуть из зала. Робеспьер просит его остаться. Тогда Фабр направляется к трибуне.
Видя это, Максимилиан заявляет с высокомерным видом:
— Хотя Фабр д’Эглантин и приготовил свою речь, моя еще не кончена. Я прошу его подождать… — И он продолжает пространно описывать обе группы заговорщиков…
— Поборники истины, — заканчивает оратор, — наш долг раскрыть народу происки всех этих интриганов и указать ему на жуликов, которые пытаются его обмануть. Я заявляю истинным монтаньярам, что победа у них в руках и что нужно раздавить лишь нескольких змей…
И Робеспьер вновь обращает свой пристальный взгляд на Фабра.
— А теперь пусть выступит этот человек с лорнетом, который так хорошо играет интриганов на сцене; пусть он даст нам свои объяснения; посмотрим, как он выпутается из этой интриги.
Удар был неожиданным и молниеносным. Фабр сначала попятился назад, затем, вдруг потеряв всю свою самоуверенность, почти ощупью поплелся к трибуне.
На него никто не обращал внимания. Многие смеялись.
Чей-то голос отчетливо произнес:
— На гильотину!
Фабр что-то бормотал, пытаясь обелить себя.
Но его оппонент не собирался его слушать. Даже не обернувшись в сторону Фабра, Робеспьер покинул клуб. За ним последовали другие. И вскоре злополучный драматург остался один в опустевшем зале.