Ровно через год решением ЦК ВКП(б) журнал «Ленинград» был закрыт, а второму питерскому журналу — «Звезда» — изменили состав редакции. Так бывший Серапион Николай Никитин лишился своих редакционных постов.

В 1922 году были сказаны слова о влиянии Евгения Замятина на Серапионов, звучали они политическим предостережением молодым. Бывший синдик Цеха поэтов, круто присягнувший большевикам, Сергей Городецкий, назвал Евгения Замятина попросту «руководителем группы» Серапионов, руководителем, который «передает своим ученикам свою квель и плесень идеологическую»[801]. Эту роль Замятина подчеркнул и сам Лев Троцкий (применительно к литературной группе «Островитяне», близость которой к Серапионам проявилась в их намерении стать Серапионами, и главный «островитянин» Николай Тихонов в Серапионы был принят). Так вот Троцкий написал (куда корректнее Городецкого, потому что ему не надо было доказывать верности новому режиму): «Замятин как бы создан для учительствования в группах молодых, просвещенных и бесплодных островитян»[802]. Развернуто эта мысль была аргументирована в октябре 1922 года А. К. Воронским: «Замятин определил во многом характер и направление кружка серапионовских братьев… От Замятина — подход к революции созерцательный, внешний»[803].

Напомню, что роман «Мы» к тому времени уже был написан, и политическое лицо Замятина для большевистской власти определилось. Наиболее активно опасался, что политический ярлык «замятинщины» к нему прилипнет, Н. Никитин[804]. Лунц о такой опасности писал Федину не без иронии, рассказывая в письме из Гамбурга о своей новой пьесе «Город правды»: «Я уж знаю, что Воронский скажет: „Подозрительно“. Посвящается Евгению Ивановичу. Это тоже подозрительно, придется изъять»[805]. А Слонимский в письме Воронскому на всякий случай оговаривал свою независимость: «Рассказы, о которых я говорю, — не под Пильняка, не под Замятина, не под кого»[806].

В книге «Горький среди нас», за которую Федина крепко били и, похоже, отбили навсегда охоту писать с недостаточной оглядкой на цензуру и политические обстоятельства дня, о Замятине написано достаточно много и выразительно[807]. Чувство пиетета Федина, человека осторожного, очевидно; он пишет про Замятина — «писателя изысканного, однако с сильными корнями в прошлом русской литературы»[808]; «Он оставался гроссмейстером литературы. Чтобы стать на высшую писательскую ступень, ему недоставало, может быть, только простоты». Об учительстве Замятина столь же определенно: «Замятин был вообще того склада художником, которому свойственно насаждать последователей, заботиться об учениках, преемниках, создавать школу». Однако в воспоминаниях Серапионов, писавшихся в куда более либеральные времена, сколько-нибудь развернутых суждений и свидетельств о Замятине нет. Его имя мельком упоминает Елизавета Полонская в неопубликованных еще «Встречах»[809], а в написанном «в стол» каверинском «Эпилоге» дело ограничивается одним политически заостренным абзацем с похвалой роману «Мы» (его Замятин написал, «с необычайной прозорливостью предсказав основные черты тоталитарного государства») и статье «Я боюсь»[810]. В «Книге воспоминаний» М. Слонимского[811] имя Замятина вообще не встречается, хотя в большой главе «Старшие и младшие» (где есть Пяст, Шкловский, А. Волынский, Шагинян, Мандельштам, все Серапионы, Горький, Куприн, Шишков) Замятину появиться бы самое место. Характерно, что спонтанно написанные Слонимским воспоминания о Пильняке встретили укор в письме Федина, к тому времени безнадежно закосневшего, — он язвительно усмотрел в них «дань нынешнему дню», так что автору пришлось заверять сановного патрона в том, что дружбы с Пильняком не было и в периодике главка о Пильняке не появится[812]. (Тут необходимо напомнить, что для переживших погромную литкампанию 1929 года имена Пильняка и Замятина остались политически слитными, с той лишь разницей, что расстрелянного Пильняка реабилитировали сразу после XX съезда КПСС, а политический запрет на умершего своей смертью в эмиграции Замятина сняли лишь в конце 1980-х годов).

В архиве М. Л. Слонимского, хранящемся в ЦГАЛИ СПб, нет ни писем Замятина, ни заметок о нем; однако в переписке имя Замятина встречается, и соответствующие сюжеты небезынтересны как для биографии Замятина, так и для представления об отношении к нему в среде совписателей-современников (Серапионов и их окружения).

Первый по времени сюжет относится к аресту Е. И. Замятина в Петрограде в ночь с 16 на 17 августа 1922 года (Замятин был помещен сначала на Гороховую, а затем в тюрьму на Шпалерной; по иронии судьбы в ту самую галерею, где он сидел в 1905–1906 годах в качестве большевика). Целью этого ареста, по-видимому, была готовившаяся высылка крупных российских гуманитариев, которых власти считали своими явными противниками, за пределы страны. 17 августа в расписке, адресованной ОГПУ, Замятин заявил: «Добровольно изъявляю согласие уехать на свои средства в двухнедельный срок в Германию»[813]. В тот же день начальник Особого отдела и член президиума ОГПУ Генрих Ягода[814] распорядился освободить Замятина, а заместитель председателя ОГПУ Иосиф Уншлихт это распоряжение аннулировал[815]. Замятин был освобожден из тюрьмы лишь 9 сентября, видимо, благодаря энергичным усилиям А. К. Воронского и Б. А. Пильняка[816], хлопотавших у Л. Б. Каменева. Борьба против высылки Замятина, организованная его друзьями, возможно и против его тайного намерения уехать из России, продолжалась, потому что в феврале 1923 года намерение выслать Замятина возникло вновь[817]; наверное, существенной для невысылки оказалась организованная Пильняком встреча Замятина с Л. Д. Троцким[818].

Письмо М. С. Шагинян, отправленное из Москвы в Петроград М. Л. Слонимскому явно с оказией, потому что на конверте надпись без адреса; «Михаилу Леонидовичу Слонимскому (лично)», письмо не датированное, позволяет существенно дополнить картину первого этапа борьбы за освобождение Замятина из тюрьмы: