Не произносил ещё нового говорящий, но скажет. А другой не добавит ничего своего к словам предков и только промолвит: «Вот что говорили некогда предки», — и никто не узнает, что сам он намеревался сказать.

Поступающий так ищет гибели своей, ибо ложь это всё, и не вспомянут другие имени его. Я говорю это согласно тому, что видел в древних текстах, начиная с первого поколения и до нынешнего. Пережило оно прошлое. О, хоть бы ведал я нечто такое, чего не знают другие, что никогда ещё не исходило из их уст. Вымолвил бы я это и ответил сердцу своему.

Рассказал бы я о страдании своём и облегчил бы от бремени его спину свою! Избавился бы я от слов, тяготящих меня, поведав сердцу тревогу свою, и ощутил бы я облегчение.

Я созерцаю происходящее, постигаю состояние этой страны, перемены, которые совершаются. Не схож нынешний год с прошлым. Тяжелее становится год от года. Страна в смятении, опустела она для меня. Истина изгнана, зло проникло даже в палаты их. Попраны предначертания богов. Пренебрегают заветами. Страна пребывает в бедствии. Горе повсюду. Города и области страждут. Все в нужде. О почтительности позабыли. Нет покоя даже умершим. Когда наступает утро, лица отворачиваются, дабы не видеть происшедшего ночью. И вот говорю я об этом. Тело моё истомилось. Горе на сердце моём. Больно мне это скрывать. И поникает в печали сердце иное. А смелое сердце — друг своего господина в час испытаний. О, если бы могло моё сердце страдать! Я положился бы на него. Я подавил бы ради него свою боль. Приди же ко мне, дабы поговорил я с тобою и ты ответило б на слова мои и открыло мне, что происходит в этой стране и почему померк свет. Созерцаю я происшедшее. Наступило бедствие ныне, испытаний таких не было со времён предков. И от этого все молчат. Вся страна в великой заботе. Нет никого, кто не творил бы зла, — все совершают его. Сердца опечалены. Кто прежде повелевал, исполняет теперь приказания...

Но нынешнее подобно вчерашнему, ибо происходит оно обычно оттого, что воцарилась жестокость. Нет мудреца, которой бы это уразумел. И нет возмущённого, который бы возвысил голос свой. Каждодневно встают с болью в сердце. Долог и тяжек недуг мой: нет сил у несчастного спастись от сильнейшего, чем он сам. Трудно молчать, когда слышишь всё это. Бессмысленно возражать невежде. Прекословие порождает вражду. Не воспринимает истины сердце. Возражений не терпят. Каждому по душе только собственные слова. Всё зиждется на обмане. Утрачена правдивость речей. Я обращаюсь к тебе, сердце моё! Ответь мне. Не безмолвствует сердце, если к нему обращаются. Смотри, обязанность раба подобна обязанности господина, и тяжкий груз обременяет тебя...»

Платон не мог по своему желанию встретиться с Птанефером. Он вынужден был ждать, когда тот сам решит навестить его, сообщив о своём решении через уаба. Все дни ожидания встречи с Птанефером он употреблял на чтение, на изучение языка и на то, что бродил по Гелиополю и его окрестностям, посещал Мемфис и плато Великих пирамид. Храмы, базары, древние захоронения, поля, сады — всё интересовало его, он будто читал книгу о прошлом, настоящем и будущем Египта, написанную не иероглифами, не иными письменами, а воплощённую в камне, в живых людях, в плодах их неустанного труда, в повседневной жизни, которая то празднична, то печальна, то утекает, не оставляя следа, как песок сквозь пальцы. Иногда его увлекал за собой Эвдокс, и тогда они посещали заведения парасхитов — бальзамировщиков трупов, у которых Эвдокс брал уроки анатомии и хирургии, всевозможных лекарей и магов, а однажды побывали в стовратных Фивах, лежащих в верховьях Нила, в величественном храме Амона, царя всех богов, Творца всего сущего, отца всех фараонов, мудрейшего и всеведущего. Они приурочили свою поездку в Фивы к празднику Амона, который египтяне называют «прекрасным праздником долины». На разукрашенной драгоценностями барке при многотысячном стечении народа выносят из храма статую Амона, которая чудесным образом, — не без помощи жрецов, разумеется, — громко изрекает слова и целые фразы, относящиеся к тому, что станется с Египтом в будущем и что повелевает делать египтянам он, бог богов. Праздник был долгим и утомительным. Платон и Эвдокс пожалели о том, что приехали в Фивы в дни торжеств, но другой праздник доставил им истинную радость и заставил забыть об утомительной суете храмовых церемоний. Это был праздник для ума: жрецы храма Амона показали Платону и Эвдоксу свою обсерваторию, хитроумные приспособления для наблюдения за звёздами и светилами, таблицы расчётов затмений Солнца и Луны и других небесных событий, свои астрономические часы, перед которыми Эвдокс просидел целые сутки, поражённый их сложностью и совершенством. Часы представляли собой огромную сферу, составленную из разноцветных металлических и деревянных обручей, в которой по разным орбитам, в соответствии с небесными законами, передвигались планеты и звёзды, отмеривая своё время. Жрецы уверяли Платона и Эвдокса, что эти часы были построены уже во времена фараона Снофру его визирем Инхотепом, великим зодчим и мудрецом. И Снофру и Инхотеп, по словам жрецов, жили двадцать пять веков назад. Столько же времени жрецы храма Амона пытаются воспроизвести расчёты Инхотепа, воплощённые им в часах, но труд этот не завершён до сих пор. Впрочем, говорили они, возможно, что этим часам несколько тысяч лет, более десяти.

   — Если чужестранец хочет принять в этом участие, — предложили жрецы Эвдоксу, — он может остаться при храме на всю жизнь.

Эвдокс чуть было не согласился — так поразило его творение Инхотепа, но Платон напомнил, что их цель — не разгадка расчётов Инхотепа, а проникновение в тайные замыслы Творца Вселенной. Эвдокс, вздыхая, согласился с Платоном и от заманчивого — так ему казалось — предложения жрецов вежливо отказался, чем настолько огорчил их, что они все разом встали и ушли, приказав слугам вывести Эвдокса и Платона из храма.

   — А почему они тебе не предложили остаться? — спросил Эвдокс Платона, когда немного успокоился.

   — Потому что я не торчал перед часами целые сутки, — ответил тот.

   — Да, конечно, — согласился Эвдокс и тут же поклялся, что самостоятельно сделает расчёт часов Инхотепа, что у него хватит для этого ума и знаний, а если не хватит, то он обязательно отправится в Тарент к великому математику Архиту, великому физику и механику и столь же великому астроному и геометру.

   — И построю такие часы. А может быть, и получше этих, — стал хвастаться Эвдокс, на что Платон угрюмо заметил:

   — Не снёсши яйца, не надо кудахтать.

Эвдокс обиделся и сразу же умолк. И так он молчал целый день. И лишь когда они уже были в лодке, собираясь плыть обратно в Гелиополь, сказал, не глядя на Платона:

   — Мне в Египте делать больше нечего. Я отправляюсь в Великую Грецию, в Тарент.

   — К Архиту? — спросил Платон.

   — Да, — ответил Эвдокс и, помолчав, добавил: — Мы здесь уже почти два года. Этого, думаю, достаточно, чтобы извлечь самое главное из того, чем славен Египет. Ты так не считаешь?

   — Считаю, — ответил Платон. — Но, кроме главного, есть ещё нечто.

   — И что же это? — усмехнулся Эвдокс.

   — Убеждённость в том, что главное и истинное — это одно и то же.

   — Ладно, — махнул рукой Эвдокс. — Оставайся.

Не прошло и месяца после возвращения из Фив, как Эвдокс покинул Гелиополь. На прощанье он сказал Платону:

   — Прежний уговор остаётся в силе: я буду ждать тебя.

Друзья обнялись.

   — Я вернусь как только удостоюсь посвящения, — пообещал Платон.

   — Боюсь, это такая же приятная забава, как и ваши Элевсинские мистерии, — сказал, посмеиваясь, Эвдокс.

   — Не кощунствуй — боги накажут.

   — Боги — не надсмотрщики над нами. Конечно, им нравятся лучшие из нас, они радуются своим удачным творениям, но худших не наказывают, а лишь вздыхают над ними, как над своей неудачей.

   — Поговорим об этом при следующей встрече, — прервал Эвдокса Платон.