— Боже мой! — сказала она. — Неужели это все для меня?
— Разумеется, нет! — сухо ответил Эпсиба. — Один из корсетов для Джимса, а вот эта нижняя юбка для Анри, чтобы у него было чем пощеголять в воскресенье в церкви!
Джимс стоял тем временем и, не сводя глаз с дяди, ждал и ждал, чувствуя, что сердце больно сжимается от напряженного ожидания. Но уже таков был заведенный порядок у Эпсибы Адамса. Сперва Катерина, потом Джимс и, наконец, Анри Бюлэн. Однако на этот раз порядок оказался несколько видоизмененным, так как Эпсиба достал из недр своей сокровищницы довольно увесистый пакет и протянул его зятю.
— Три лучшие в мире трубки! — заявил он. — Лучших я в жизни не видывал. Одна голландская, другая английская, третья изготовлена в Америке. А к трубкам пять фунтов лучшего виргинского табаку. Потом тут же пара башмаков, шляпа и кафтан, в котором ты можешь щеголять на любом балу! Ну, что вы скажете на это?
Он сделал шаг в сторону, точно в тюке уже ничего больше не оставалось, и Джимсу казалось, что целая вечность прошла до того момента, пока дядя Эпсиба не вернулся к своему стулу с нарочитой медлительностью.
Никому из присутствующих в эту ночь в домике не могло, конечно, прийти в голову, что мысль, совершенно неожиданно задуманная Эпсибой, должна была сыграть огромную роль в жизни мальчика. Ловким движением руки Эпсиба Адамс вытащил из опустевшего мешка небольшой пакетик, предназначавшийся первоначально для Катерины, и принялся развязывать его, держа следующую речь:
— Джимс, если память мне не изменят, то ты родился в один из самых холодных дней, в январе месяце, и, следовательно, тебе исполнилось сегодня вечером ровно двенадцать лет и четыре месяца. Иными словами, если правильны мои расчеты, ты через три года и восемь месяцев уже будешь считаться взрослым человеком.
Закончив это вступление, Эпсиба последним движением руки развернул пакет, и Катерина увидела кусок красного бархата, подобного которому не приходилось ей встречать за всю свою жизнь.
Очевидно, еще один подарок для матери, — подумал Джимс.
Но, к его великому изумлению и к не меньшему удивлению Катерины, Эпсиба протянул бархат Джимсу:
— Мадемуазель Марии-Антуанетте Тонтэр от преданного ей Даниеля Джеймса Бюлэна, — торжественно произнес он. — Нечего краснеть, Джимс. Десять и двенадцать не так уж далеко от четырнадцати и шестнадцати. А если суждено когда-либо баронской дочери узнать счастье, так она выйдет замуж за одного из отпрысков фамилии Адамс! А кроме того, у меня еще есть для тебя материя на несколько пар штанов, четыре рубахи, шляпа треуголка с черной лентой, полдюжины платков, складной нож, две пары башмаков, и вот это…
Из совершенно, казалось, опорожненного мешка он достал прекрасный длинный пистолет. Глаза его загорелись, когда, лаская оружие, точно близкого друга, он принялся описывать племяннику его великие, достоинства.
— Смотри, Джимс, никогда не расставайся с этим пистолетом, до последнего часа твоей жизни. Пистолет не новый, но жизнь он прошел славную, — когда-нибудь я тебе расскажу о ней. Это верный друг, мой милый мальчик, и к тому же друг смертоносный. Он бьет в цель на добрую сотню шагов, — закончил он, протягивая племяннику пистолет.
Лицо Катерины говорило о явном неодобрении.
— Это очень мило с твоей стороны принести подарок Марии-Антуанетте, — сказала она, — но что касается пистолета, то я не могу сказать, что мне это по душе. Пистолет наводит меня на грустные размышления о кровопролитии. А мы здесь живем в полном мире, и ружья и лука Джимса вполне достаточно, чтобы всегда быть обеспеченными дичью.
В то время как эта женщина заговорила так уверенно в «полном мире», лицо Эпсибы затуманилось на одно мгновение. Но он постарался отогнать зловещие думы, и расхохотавшись, заметил, что через неделю она сама будет так же гордиться меткостью сына, как сейчас боится дурного влияния на него.
А когда Джимс час спустя забрался к себе на чердак и лег в постель, он думал не о чудном пистолете и не о меткости, а о том куске красного бархата, который он запрятал под подушку, перед тем как задул свечу. Если сейчас его сердце уже не билось так учащенно, как раньше, когда он сидел в кругу родных, то его душу охватывал поминутно радостный трепет, едва он вспоминал о своем сокровище. Гром перестал рокотать, молния уже не прорезала больше ночную мглу, а теплый осенний дождь беспрерывно барабанил по крыше, всего лишь в нескольких футах над головой мальчика, заглушая своим музыкальным ритмом голоса, доносившиеся снизу. Мальчик слышал, как стекала дождевая вода с крыши тысячами миниатюрных ручейков, он даже уловил мелодичное журчанье беспрерывной струи, стекавшей по трубе из коры в подставленную деревянную бочку.
И так велики были в эту ночь его переживания, что он лежал в темной комнате, широко раскрыв глаза, и сон бежал от него.
Завтра состоится аукцион на ферме Люссана. Этот богатый фермер жил у границы соседней сеньории, милях в десяти от Тонтэра. Он решил вернуться на свое строе место, близ острова Орлеана, где ему было больше по душе, чем в долине реки Ришелье, и потому распродавал большую часть своего добра. Среди прочих предметов, предназначенных для продажи, там был плуг с железным лемехом, котел для варки мыла галлонов на сорок и прядильный станок, — на эти вещи метил Анри Бюлэн, решивший поэтому выехать ранним утром. Джимс слыхал, между прочим, что Тонтэр собирался приобрести рабов Люссана — семью, состоявшую из отца, матери и дочери, причем последняя предназначалась для Туанетты. Можно было предполагать поэтому, что Туанетта будет сопровождать отца. А в таком случае надо захватить с собой драгоценный пакет и, улучив удобный момент, передать его Туанетте.
Снова послышались раскаты грома где-то в отдалении, а вместе с тем ветер яростно стал рвать и метать, а дождь полил как из ведра. Опять молния пронизала мрак, осветив маленькое окошечко чердака, а крыша, казалось, стонет и гнется под напором небесной бомбардировки.
Джимс тоже вел ожесточенный бой, рука об руку со всеми стихиями. Его настроение поднималось по мере того, как усиливалась гроза. Он кинул противника наземь и прижимал его голову к вязкой грязи. Он бил его немилосердно, превращая в то же время его столичный наряд в грязное отрепье. А Мария-Антуанетта следила за побоищем, широко открыв свои большие лучистые глаза…
Бешеный порыв ветра промчался, гром затих, дождь несколько утих, а Джимс лежал на своей кровати, тяжело дыша после выдержанного боя. Он проникся непоколебимой уверенностью, что завтра кое-что случится. Сперва он отдаст свой подарок Туанетте. Потом…
А потом он сделает то, что советовал ему сделать его дядя Эпсиба. Он задаст хорошую трепку Полю Ташу!
Глава III
Анри и Катерина засиделись до поздней ночи в беседе с Эпсибой Адамсом, ибо последний на этот раз явился в дом сестры с какой-то определенной целью. Если бы Джимс потихоньку спустился вниз к концу беседы, он заметил бы, что счастливое и радостное настроение предыдущих часов уступило место почти трагически напряженной атмосфере, окутавшей всех троих и явно отражавшейся на лицах его матери и дяди. Богатые дары Эпсибы все еще лежали грудой на столе, но мозг Катерины был занят чем-то более важным, отравлявшим удовольствие, доставленное видом красивых вещей, и радость обладания ими.
Речь шла о войне. Уже этой весной 1749 года американские дебри стали приходить в волнение под действием слухов о надвигающейся опасности. В скором времени предстояло превратить восточную часть вновь открытого континента в пожарище страстей и ненависти!
Английский король Георг II и французский король Людовик XV разыгрывали комедию безмятежной дружбы после мира, заключенного в Экс-ла-Шапель. Франция погребла цвет своей молодежи на полях битвы Европы, сухопутная армия Англии была низведена до восемнадцати тысяч, ее морские силы исчислялись еще меньшей цифрой. Естественно, что неизмеримым колониям обеих держав приходилось самим разрешать свои споры, и они, крадучись, надвигались друг на друга, готовясь к смертельной схватке.