Что-то сдвинулось во мне – закрылись какие-то шлюзы, и жалость к себе иссякла без следа. Чем дальше я уходил, тем отстраненнее становились мои раздумья. Гиббс и Кристоферы отодвинулись куда-то, я вспоминал лишь Сильвию, думая о ней с неясной тоской, словно утратив что-то, чего у меня и не было вовсе. Обиды рассеялись, я ощущал странную легкость, как будто тяжкий груз был сброшен наконец с моих плеч, а на смену мытарствам пришла долгожданная свобода – от всех и почти уже от всего. Прежние заблуждения сделались вдруг смешны, без них было тревожней, но и естественней, и проще. Больше не стоило притворяться, не было причин оправдываться и юлить – никто не мешал мне теперь быть самим собой.
Забудь прочих, посторонних, чужих, – словно говорил я себе, – забудь и вычеркни, от них больше нечего ждать. Довольно и своего содержания, оно одно не способно подвести. Нужно лишь прикинуть, представить… – и я прикидывал и представлял, вызывая на свет образы и картины, проникая взглядом все дальше вглубь, не встречая никаких загадок – все давно уже было решено. Мне нужен мой давний недруг: в мерзких ликах – его лицо. Мир щерится его ухмылкой, а значит и мой секрет единственно верен. Даже и здесь я теперь из-за Юлиана, скорее чем из-за чего-то еще, желание разделаться с ним – последнее, что у меня осталось, но и это совсем не мало, все зависит лишь от меня самого…
Я поймал себя на том, что считаю шаги, стараясь попасть в такт рокоту прибоя, задающего неотвязный гипнотический ритм. Голова чуть кружилась, веки подрагивали, будто в лихорадке, я чувствовал запахи и звуки остро, как никогда. Музыка океана восхищала меня, я даже приговаривал – «раз-два-три» – или еще лучше – «Ю-ли-ан», чтобы твердо держать в голове главную мысль. Потом и этого показалось мало, я стал чередовать ненавистное имя с вовсе уж запретным словом, будто посмеиваясь над легендой, в которой мне, быть может, вот-вот предстояло удостовериться самому. «Пе-ли-кан» – скандировал я вполголоса, чуть удивляясь собственной смелости, и размышлял тут же, забывая даже о своем секрете, что за событие ждет меня впереди, и не обман ли это, подобно почти всему остальному.
«Ну, что же? – вопрошал я, обводя взглядом пространство. – Что же, я здесь, вы добились своего. Где ж те силы, которыми пугают, где он, тот, о котором не решаются даже упомянуть вслух? Я готов показать, на что я способен, бросив вызов неправильности мира; я не скрываюсь уже, те, кто скрываются, лежат сейчас вниз лицом не в силах поднять голову, и даже если они правы, то мне не нужно быть правым, напрасное разумение опостылело, я не желаю его больше. Меня избрали жертвою, наживкой, но я не жертва – я сам, быть может, хотел сюда наперекор прочим. Не стоило так стараться, заманивая меня в силки, я здесь по доброй воле – по своей воле, слышите, вы, грознейшие?»
Никто не откликался – ни жестом, ни звуком. Время остановилось, будто найдя укрытие, которое нет сил покинуть. Пейзаж вокруг не менялся, ничто не притягивало взгляд – песок справа и серый океан слева, сливающийся с таким же серым небом у горизонта, составляли всю картину, знакомую до мельчайших подробностей и все же таящую в себе больше, чем может охватить разум. Я искал слова, которыми мог бы назвать себя, но все они казались негодными – их срок измерялся смехотворными величинами, и я знал, что они умрут еще раньше, чем я пропаду из окружающего мира, не говоря уже об этом береге и этих волнах, что, пусть и не вечны, но долгоживущи настолько, что можно принять их за наглядный пример вечности, чтобы знать, к чему стремиться, лишь чуть-чуть обманываясь допущением. Я искал слово или имя, достойное каждой волны, перерождающейся в другую с такой легкостью и с такой верой в непрерывность своего бытия, о каких можно лишь мечтать, напрягая воспаленную мысль в тщетных потугах создать свою веру, но пасуя на дальних подступах к ней. Если же нельзя ухватить одним словом, обращался я неизвестно к кому, то пусть мне расскажут сколь угодно длинно – я согласен запастись терпением, мне некуда спешить, ибо только в этом и состоит суть, все остальное мелко и двулично. Чтобы позабыть о вопросительных знаках, нужно наконец найти ответы. Почему я всегда плыву против течения? С кем сравнить себя, сопоставить, чтобы отыскать хоть один намек? Если собратья, сгрудившиеся в толпу, гонят прочь, закрывая границы и отказывая в пропусках, то дайте мне другое – дайте небо и океан, желтые песчаные холмы и нависшие тучи, я готов поставить себя в один ряд, только укажите место…
Потом я перестал слушать волны, желая освободиться от их власти, порываясь вернуться мыслью к знакомым вещам, выручавшим не раз, но шаги сами собой попадали в найденный ритм, и океан не отпускал, наваливаясь всей мощью. Я снова вслушался растерянно – незнакомый голос у меня в мозгу звал без имени, лишь намекая на знание. Он звучал монотонно, порой затихая до шепота, но от него нельзя было отделаться ни на миг – он владел моим существом и жил в моем существе, как хозяин, изгнавший временных обитателей. Я придумывал разные уловки, так и сяк перетасовывая растерянные мысли, призывая на помощь то ворохи воспоминаний, то враз оробевших призраков, но все кончалось ничем – мой разум стремительно терял власть, сдавая полномочия чему-то неясному и грозному.
Вскоре призраки попрятались по углам, и воспоминания померкли вовсе, а голос внутри усилился и окреп, становясь все отчетливее, все громче. Я судорожно вертел головой по сторонам, пытаясь найти его источник, но все та же действительность окружала меня, не предлагая ни зацепки, ни подсказки. Я винил было ветер, свистящий в ушах, но ветер слабел, вздыхая и умирая, а голос все набирал силу. «Что это?» – вертелось в мозгу, по спине пробегала быстрая дрожь, ужас неизвестности холодил кровь. Я остановился невольно, не имея мужества идти дальше, всматриваясь в горизонт и ничего не видя.
Потом ветер вовсе стих, бессильно толкнув в грудь последним порывом, а океан, напротив, разошелся сильнее прежнего, накатывая на берег водяными валами. Устыдившись себя, я собрал всю волю и снова двинулся вперед, глубоко вдыхая неподвижный воздух. «Кто это?» – произносил я вслух, и казалось мне никогда не дадут ответа, но потом шаги вновь попали с волнами в один ритм, океан свыкся со мной, и пришла разгадка: черный пеликан.
Он летел с юго-юго-востока. Вначале это была лишь точка на сером пасмурном фоне, потом – темный, едва заметный силуэт, но я уже представлял его всего, будто различая хищный профиль с острым изгибом шеи и топорщащимся хохолком, грозный массивный клюв и размеренные взмахи крыльев. Прикованный к месту, не в силах отвести взгляда, я стоял на мокром песке, не замечая волн, что порой захлестывали мне ноги до щиколоток. Все мысли смешались, и вопросы потеряли смысл – я не мог бы описать теперь, что я вижу и чувствую, зная лишь, что происходящее неотвратимо, и ни страх, ни отчаяние не заставят меня бежать прочь.
Скоро их собралась целая стая. Они охотились вблизи от берега, как армада штурмовиков, соблюдая строгую очередность, взмывая в воздух на десяток метров, зависая на несколько мгновений карающими фигурами, сплошь состоящими из острых углов, а потом – бросаясь отвесно вниз, взрывая воду с гулким всплеском и показываясь на поверхности уже с добычей. Их было много, похожих друг на друга, будто росчерки черной туши, но я видел только того, что выбрал меня, как свою мишень, разглядев через бессчетные мили. Он теперь владел моей душой – даже и не поворачиваясь в мою сторону, но, я знал это твердо, неотрывно думая обо мне, пробуя на моем податливом естестве страшную силу заклинаний, которые, пусть непонятны мне, но властны настолько и так способны порабощать, что даже собрав все сомнения воедино, их нельзя отбросить, отмести, как что-то ненужное или придуманное на авось, как нельзя оспорить существование океана, когда он перед тобой – уж скорей усомнишься в собственной жалкой сути.
Сознание будто раздвоилось, мир расслоился в многогранной призме. Я знал, кто я есть, помнил дюны и город М., мог представить себе воочию недавних спутников и самых старых знакомцев, но и в то же время все, пережитое когда-то, пусть хоть одно мгновение назад, отодвинулось в безмерную даль. Лишь росчерки крылатых бестий и чужая непреклонная воля составляли реальность, в которую стоило верить. Происходящее отзывалось внутри ясным откликом, словно камертон или выверенная струна; мои желания и стремленья, сомнения и надежды вдруг зазвучали в унисон каждому звуку, приходящему извне. Мы существовали вместе и хотели одного – черный пеликан и я, то есть часть меня, новая половина, отрицающая увещевания прежних стражей, желающая слиться со всей стихией и познать что-то, не ведомое никому.