Долгое время даже на простое упоминание слова «еврей» в любом негативном смысле существовал абсолютный запрет. Запрет на упоминание и каких-то конкретных евреев, выступавших в малопочтенной роли… неважно, в какой. И на упоминание «еврея вообще», на употребление самого слова «еврей», — если на евреев вообще или на любую их группу наводилась хоть какая-то критика.
«Монолитной глыбой перегораживает путь глубоко укорененный, внушенный запрет, делающий почти безнадежной попытку разобраться в вопросе. Он заключается в том, что всякая мысль, будто когда-нибудь или где-нибудь действия каких-то евреев принесли вред другим народам, да даже всякое объективное исследование, не исключающее с самого начала возможность такого вывода, — объявляется реакционным, неинтеллигентным, нечистоплотным» [116, с. 450].
И далее Игорь Ростиславович приводит красочный пример, когда Померанц находит в некой самиздатовской статье фразу: «аппарат ЧК изобиловал латышами, поляками, евреями, мадьярами, китайцами» и сразу реагирует: «Опасное слово засунуто посередине так, чтобы его и выдернуть нельзя было для цитирования». «Очень характерно, что Померанц отнюдь не оспаривает самого факта… он просто предупреждает, что автор подходит к границе, преступать которую — недопустимо» [116, с. 450–451].
«Опасную тему обходят самые принципиальные мыслители, здесь умолкают самые смелые люди» [116, с. 451], — пишет Игорь Ростиславович.
Вот А. И. Солженицын пишет статью про Куликовскую битву и тут же наталкивается на недоумение, порой и на агрессию части московских литературных и окололитературных евреев: где же в этой статье показан еврейский руководящий интеллект?! На Куликовом поле их не было? Так зачем вообще про эту битву писать?!
Стоило выйти роману Александра Исаевича «В круге первом», и тут же Померанц написал Солженицыну, что он в «В круге первом» «непоправимо уронил» евреев, что просто требует сделать Герасимовича евреем. Ведь нельзя же допустить, чтобы в романе были «отрицательные» евреи! Это же неприлично! А «то, что Герасимович сделан с русского прототипа, совершенно неважно!» — писал он. И делал вывод: пора, пора Солженицыну приниматься за роман о «благородном, стойком, смелом еврее».
Поражает не только убежденность, что преступления, совершенные евреем, непременно нужно скрывать. Поражает готовность навязывать свое мировоззрение другим, то, как агрессивно вторгается Померанц в авторскую кухню Солженицына, с какими властными окриками требует — мол, пиши, что тебе сказано!
Готовя публикацию о своих лагерных впечатлениях, А. И. Солженицын, естественно, использовал в пьесе свои впечатления от лагеря, причем из четырех омерзительных евреев, захвативших в лагере власть, оставил в пьесе только одного.
И вот многие деятели советской интеллигенции «поставили мне ультиматум, что разорена будет и дружба наша, и предсказывали, что само имя мое будет безвозвратно утеряно и опозорено, если я оставлю в пьесе Соломонова. Почему не сделать его русским? — поражались они. Разве уж так важно, что он — еврей?
Но если это неважно, зачем Бершадер вытеснял Севастьянова? Почему Соломонов не уступил места Шитареву?» [227, с. 50].
«Все это капля в каплю походит на те призывы, что слышали мы с высоких трибун — о неочернительстве, о социалистическом реализме, о том, что не надо вспоминать» [227, с. 50].
Сказанное касается не одного Солженицына. В его книге приводится и пример того, как Л. K. Чуковскую убедили не публиковать своего ответа М. Алигер — ведь если его опубликовать, получилось бы, что еврейка крупно солгала, обелила себя и кое-кого другого, крупно замешанного в преступлениях власти в русофобский период советской истории. А ведь этого же нельзя делать!!! То есть если бы совершали преступления, а потом врали и отмывались бы русские — это ничего, это можно. Но ведь не евреи же!
«И эта осторожная оглядка так внушена нам, что Лидия Корнеевна (Чуковская), имея в виду еврейский вопрос, убежденно сказала мне: „Бывают истины, которых до некоторой поры писатель не имеет морального права касаться“» [227, с. 60].
«Опасное слово!», «Не трогать!», «Нельзя!», «Антисемитизм!» — все эти окрики, запреты, поднятые пальцы, нахмуренные брови… Все это так вбито в сознание россиян двух поколений, что, наверное, уже никогда из них не выйдет. Читаешь хотя бы книгу «Евреи в России и в СССР» и удивляешься, сколько извинений расточено, и по каким несерьезным, ничтожным поводам. Ах, извините, но ведь это непорядочно! Ах, простите, но ведь это расизм… Тысяча извинений, но ведь так все-таки нельзя…
Если бы речь шла о людях любого другого народа, извинений не потребовалось бы: писатель просто не чувствовал бы себя виноватым, осмеливаясь называть вещи своими именами. Тут сказываются слишком долго слышимые окрики, запреты, слишком долго висевшие над сознанием нахмуренные брови, махание указующими перстами. Даже пытаясь вырваться из царства маразма, писатель чувствует себя глубоко неправым, нарушителем важного запрета. Так древний эллин чувствовал себя виноватым, перестав бояться гнева Зевса. То есть Зевса нет, он уже христианин, но есть ведь еще народная традиция, прочно вбитый в сознание принцип…
В этом отношении наше поколение счастливее — мы жили уже не в эпоху, когда интеллигенция была на 85 % еврейской [227, с. 62]. На нашу долю досталось меньше окриков, да и угодить в лагеря за «антисемитизм» у нас уже не было шансов. Другой опыт! И куда более счастливый опыт.
Тогда, в 1960-е, частично даже в 1970-е, эта истерика была серьезнее и глубже, чем может показаться современному читателю, далекому от подобных баталий. Порой скандал мог разразиться международный, не какой-нибудь!
Когда вышел «Архипелаг ГУЛАГ», в некоторых кругах поднялась натуральная истерика: почему у Солженицына везде во главе лагерей стоят люди с ТАКИМИ фамилиями?! Почему он не изобразил гибели евреев в этих лагерях?! Действительно — как он посмел?!
На Всемирном съезде славистов в Вашингтоне (уже в 1985 году) возникла дискуссия на животрепещущую тему: антисемит ли Солженицын. Отметим — не о том, правду ли он пишет; видимо, это как раз не очень волновало организаторов дискуссии. А о том, антисемит он или не антисемит.
Судя по всему, эту дискуссию кое-кто активно готовил, и уже перед началом съезда некий Норман Подгорелец в журнале «Комментарии» написал статью «Странный вопрос об Александре Солженицыне», отмечая не только антисемитизм великого писателя, но и его «сочетание мании величия с эгоизмом».
Но увы им! На Всемирном съезде как-то не нашлось достаточного числа желающих «заклеймить позором» Солженицына, «пригвоздить его к позорной скамье антисемитизма» и «покончить с солженицынщиной и попытками протащить ее в печать». Тявканье не лучшей части евреев так и осталось частным делом этих… (пусть читатель сам вставит эпитет).
3 ноября 1985 года газета «Нью-Йорк таймс» поместила пространную статью о том, как провалился замысел повесить на Солженицына ярлык антисемита.
За год до этого, правда, в западной печати было много других публикаций — в том числе и про то, как его «скупили на корню» евреи. Есть основания полагать, что старались в этом направлении те же самые «компетентные органы» и Идеологический отдел ЦК КПСС, для которых борьба с влиянием Солженицына во всем мире стала одной из самых серьезных проблем. Для «внутреннего употребления» в СССР какое-то время использовали сведения о том, что один из его предков был помещиком, то есть, значит, эксплуататором и врагом трудящегося народа. «Крокодил» даже поместил большую статью «Последний из белогвардейцев». Что последний — вранье, нас еще много, а что назвать человека белогвардейцем — это, скорее, комплимент, похоже, авторы статьи как-то и не сообразили.
Лектор ЦК Зверев даже вымолвил как-то раз с мукой, произнес вслух почти тайное: «Раньше надо было считать Солженицына помещиком, а теперь лучше считать его евреем».
Сам Солженицын отмечает, что его гонители «…не могли выбрать, какой путь обещает больше: то ли я замаскированный еврей Исаевич Солженицкер, слуга мирового сионизма (говорили так много на лекциях), то ли антисемит-погромщик, „монархо-фашист“» [232, с. 6].