В свое время Солженицын был потрясен, попав на Запад: он поразился, как много литературы о преступлениях советской власти издавалось на Западе. И аналитических произведений, и мемуаров. Но западные правительства не хотели всего этого знать, аналитические центры вели «объективные» исследования, отказываясь слышать «эмигрантские эмоции». Напомню, Маргулис тоже брезгливо отворачивался от «мелочных эмигрантов» (при том, что, родившись в Киеве, жил почему-то на Западе), пока сам не попал в лапы НКВД.

Величие Солженицына, сыгранная им историческая роль в том, что он заставил Запад услышать правду об СССР. Но и услышали его потому, что СССР перестал быть людоедским государством. Уже при Сталине, как бы к нему ни относиться, направление людоедства резко изменилось, теперь под нож шел совершенно другой контингент.

А после Сталина перестали убивать миллионы, сажали тысячи.

В 1918–1922 годах людей убивали за то, что они ЕСТЬ.

В 1920-е годы убивали за то, что они не так ДУМАЮТ.

В 1930–1953-е годы убивали и сажали за то, что они плохие «винтики», то есть они не так ДЕЛАЮТ.

После 1956 года сажали за то, что человек что-то сделал против советской власти, то есть за то, что люди БОРЮТСЯ, ВОЮЮТ.

И именно тогда, в эту почти вегетарианскую эпоху, Запад начал бешено протестовать против «преступной власти» и «империи зла»!

Такова была позиция Запада, и она оказалась очень удобной для еврейской позиции. А рассуждения об антисемитизме очень пришлись в жилу для сокрушения «империи зла».

И непосредственные постановщики эксперимента над исторической Россией, и наблюдавшие из европейского партера — обе силы оказались кровно заинтересованы в том, чтобы свалить вину за. неудачу на сам русский народ и на Россию. Мол, такие вот неудачные подопытные кролики попались. Будь кролики качеством повыше — дисциплинированнее, умнее, — глядишь, и построили бы коммунизм!

А русский народ имел основания несколько недолюбливать постановщиков эксперимента… пока эксперимент шел, пока его ставили «почему-то» в основном люди «вполне определенной национальности».

«Вообще с настоящим, „чувственным“, что ли, антисемитизмом я лично сталкивался только в детстве, в те самые „золотые“ годы, когда, по рассказам взрослых, антисемитизма вроде бы и не было…» [3, с. 36].

Так пишет М. Хейфец и рассказывает, что его, ребенка 4–5 лет, постоянно избивали «как жида», а в эвакуации на Урале, в городе Ирбите, поймала компания мальчишек, скрутила руки, нацепила веревку на шею и водила с криками «Жида ведем вешать!» [3, с. 36].

«Антисемитизм был неодолим, когда капланы (следователь КГБ Каплан) стояли у власти и трубили на весь мир, что „антисемитизм в СССР искоренен навсегда“. Антисемитизм стал исчезать как раз тогда, когда евреев стали дискриминировать и вопли о советском антисемитизме разнеслись по всему миру» [3, с. 54].

«Еврейская „семья“, бессменно господствовавшая 20 лет в важнейших узлах партгосаппарата, потерпела в борьбе за власть поражение в схватке с иными „семьями“, давно ненавидевшими наглых чужаков. Но мы, дети, чувствовали еще до войны на своих детских душах и детских кожах удары этого спрятавшегося от правительственного террора, но тем не менее крепнущего год от года народного антисемитизма „прекрасных“ довоенных лет» [3, с. 46], — так пишет этот умный, очень этичный человек и описывает свою встречу в тюрьме со стариком Калининым, осужденным за создание братства «истинно православной церкви» последователей патриарха Тихона. Калинин хорошо отнесся к Хейфецу, но узнав, что тот еврей, отказался иметь с ним дело.

«— Вы меня простите. Я к вам как к человеку хорошо отношусь и знаю, что даже в самой дурной семье родятся хорошие дети… Но вашего народа я простить не могу. Вы мой приговор. читали, знаете, что с нами, с нашей верой сделали. И сами знаете — делали это евреи. Так что лучше нам с вами больше не говорить» [3, с. 49].

«Ты прав, — однажды заметил мне мой друг Дмитро Квецко, националист из Украинского Национального фронта, — но ты прав от ума, а у нас душа окровавлена…

Я ведь помнил, как мои дяди и старшие братья распевали: „Там, где сидели цари и генералы, теперь сидим там мы…“. А Калинин сидел под ними» [3, с. 50].

«Конечно, в Советском Союзе за последние тридцать лет антисемитизм ослаб с тех пор, как евреев удалили с партийных, высших советских постов, из карательных органов. Спасибо, большое спасибо коммунистам за это — они сняли с нашего народа не только тяжкое моральное бремя, но и способствовали его национальному самосознанию, значительно облегчили реальное взаимопонимание с народами этой диаспоры» [3, с. 61].

Нет ничего проще, чем ненавидеть френкелей и губельманов, свердловых и урицких. Их всякий психически вменяемый человек ненавидит, независимо от национальности и от веры. Но попробуйте возненавидеть… ну, того же Хейфеца. И вообще всякого приличного человека, которого лично знаете. Тем более — человека гонимого. Тем более — того, кто демонстрирует какие-то мужские качества. Его оскорбляют, зажимают, а он проявляет стойкость и упорно делает что-то свое… И хорошо делает!

В конце 1970-х доходило отнюдь не до погромов, а до публичных излияний в любви к евреям, причем непосредственно на улицах. Вообще рубеж 1970-х и 1980-х — это очень большой, значительнейший перелом, и, в числе прочего, отношение к евреям изменилось окончательно.

В 1981 году арестовали крупного ленинградского ученого, известнейшего археолога Л. С. Клейна. Официально обвинили его в педерастии — это ведь считалось в СССР преступлением, как и в Третьем рейхе, и в Южной Африке. Реально Лев Самойлович мешал генералам советской науки, и в результате «компетентные органы» включили его в «ленинградскую волну арестов» 1981–1982 годов — последнюю волну повальных арестов в СССР.

Лев Самойлович так хорошо защищался, что лишь с большим усилием удалось припаять ему полтора года тюрьмы. Год и четыре месяца провел он в тюрьме, и получалось — на лагерь приходится не так уж много времени. Вроде бы должен выдержать… Но страх за него мы все испытывали, загибая на пальцах: что будет работать против Льва Самойловича? Первое — это возраст. Второе — статья (педерасты — это же у «них» низшая каста). Третье, конечно же, национальность.

Трудно сказать, в какой степени сами палачи так же загибали пальцы, прикидывая, много ли шансов выйти из лагеря у Клейна. Но и наши опасения, и надежды гэбульников оказались далеки от реальности: отношение к евреям совершенно изменилось, в том числе и в уголовном мире. В представлении уголовников еврей перестал быть физически хилым, одновременно подловатым и наглым типом, который «вызывал у уголовников инстинкт преследования» [230, с. 134]. Еврей теперь был в их представлении энергичный, богатый человек, образованный, владеющий языками, «потенциальный иностранец». Такой еврей вызывал уже не стремление самоутвердиться за чужой счет, а уважение и зависть.

В лагере Лев Самойлович занимал почетное положение «углового», а вернувшись, мгновенно восстановил положение в жизни и в науке и с упоением свел счеты с некорректными людьми (например, с сукиным сыном, который спер у Льва Самойловича кусок его книги и выдал за собственное сочинение).

Но главное для этой книги — уже на рубеже 1980-х годов антисемитизма в России не было. По крайней мере, массового антисемитизма. То есть где-то бесновались «памятники», где-то перепечатывались на машинке и ходили по рукам, а позже и выпускались творения из «Библиотечки русского антисемита». Но все это было и осталось глубоко на периферии русской жизни. В семье не без урода, и не более.

Но тогда — из-за чего, из-за какого антисемитизма драпали из страны сотни тысяч евреев, судорожно рассказывая в американском консульстве, что их преследуют страшные русские антисемиты? О ком рассказывали они, спасаясь от гонений в ФРГ? С чем сталкивались они, и сталкивались ли вообще?

Действительно, не пора ли дать определение этому явлению? А то вторую книгу твердим про антисемитизм… а что это вообще такое?