Кстати, у Игоря было два высших дневных образования — институт физкультуры и университет. Поступал он туда на общих основаниях, хотя мастера спорта, как известно, поступали иначе. Сначала мы с ним поступили на дневное отделение института физкультуры, а потом, сдав экстерном за первый курс, Игорь поступил сразу на второй курс университета. В общем, девять лет были студентами, и институт физкультуры давался тяжелее факультета журналистики — там была анатомия, физиология и очень строгая кафедра военного дела, заменившая в итоге армию.

Два диплома достались трудно. Но мы с Игорем рассудили, что все же нужен запасной диплом тренера, чтобы не лгать ради денег в газете. Правда, и спорт отвращал. Помню, мы сидели в келье о. Василия, а я стал вспоминать, сколько жизней сломал большой спорт и через какую грязь пришлось тут пройти. „Забудь об этом, и не оглядывайся назад“, — сказал о. Василий».

Добавим к официальной биографии еще один комментарий, написанный Игорем в стихах:

«Если я в день час-другой не побуду один, то чувствую себя глубоко несчастным», — говорил еще в миру Игорь Росляков. В квартире родителей у него была восьмиметровая комнатка-келья, и об этой комнатке сохранились стихи:

Это Кузьминки — рабочая окраина Москвы, о которой до сих пор говорят: «Москва деревенская». Пятиэтажки здесь упираются в Кузьминский лес, а в сумерках вдруг вздохнет баян, и кто-то запоет: «Ах ты ноченька, ночка темная. Что ты ноченька разгулялася?» Писать Игорь начал раньше, чем пришел к Богу, но уже следуя той древнерусской православной традиции, что отвергала ложь и вымысел как грех. По стихам Игоря можно сверять даты, а если в стихотворении говорится про «ночку», значит, «Ноченьку» в Кузьминках поют.

Написано было немало. Но ни поэтом, ни журналистом он не стал, отвергнув в итоге этот путь. И чтобы понять — почему, обратимся к поэзии Игоря и к его пониманию места поэта и журналиста в современном мире.

«Ум отверг искренность и превратился в хитрость», — писал о культуре XX века известный русский философ Иван Ильин. А по словам протоиерея Вячеслава Резникова уже с конца XVIII века литература стремится занять место Церкви, и поэты, журналисты, мыслители берут на себя роль «пророков» и «мессий».

Пророки и лжепророки — вот тема, над которой часто размышляет в своих стихах молодой журналист Игорь Росляков, сделав в итоге обдуманный выбор. Он наотрез отказался от приглашений на работу в самые престижные по тем временам газеты, сказав другу: «Я не хочу лгать». А в небольшой поэме о современном Фаусте и Мефистофеле он пишет о журналистике еще более жестко: «Да, новости — творенье черта».

Фауст в этой поэме — наш современник, многознающий и скорбный ученый, о котором Мефистофель говорит: «Познать ты бездну захотел и, вглубь спускаясь непрестанно, отодвигал любой предел». Зло в современном мире выступает под личиной мудрости и добра, а Мефистофель в поэме — проповедник любви:

Мефистофель:

Фауст:

Мефистофель:

У современного Фауста с его уже плененным вражьей силой умом остался последний рубеж сопротивления — его живое, страдающее человеческое сердце. И, отвергая предложенное искусителем счастье, он говорит: «Пусть сердце плачет».

Это, похоже, позиция самого Игоря — пусть сердце плачет. С его способностями он мог бы создать себе имя в журналистике и в литературе. Но он трезво понимает свое место в том мире, где, по словам русского философа XX века Ивана Ильина, искусство давно уже стало «нервирующим зрелищем». Чтобы стяжать успех, надо лжепророчествовать, нервировать, ошеломлять. Все это отвергнуто ради безыскусности сердца, недоумевающего перед лицом бедствий и вобравшего в себя боль родной земли:

Игорь был вхож в редакции, но стихи по редакциям никогда не носил. Он писал их, как пишут дневник, не помышляя о публикациях и зная уже: есть что-то главное в жизни, что он не понял еще. А что можно сказать людям, не поняв главного? Вот появится духовный опыт, тогда..! А пока он оспаривает те горделивые законы творчества, когда поэт, как мессия, диктует миру свою волю — «Вещь избирается поэтом»:

Он действительно многое сжег или бросил в виде ненужных уже черновиков. Шел такой стремительный духовный рост, что он быстро перерос свою поэзию. И все-таки юношеская тяга к поэзии была не случайной — это была попытка пробиться к свету, и душа его уже не раз переживала священный восторг перед величием Божиего мира.

Мыслей о монашестве еще не было, но душа уже слышала зов.

Встреча с Богом была для Игоря таким потрясением, что весь мир стал явлением Богоприсутствия: