Костя вскакивает, словно от встрепки.

- Проснулись? — оборачивается пышнотелая старостиха.

Костя молча подает старостихе две десятки, берет документ.

- Гапка, проводи дядю! — залебезив, кричит старостиха.

Девочка, забежав, открывает калитку. У Кости вздрагивает сердце при виде ее бледного, синеватого личика. В одно могучее и жгучее впечатление сливается батрачка, хвост уходящей из Качан конной колонны...

- Подожди, родная! Мы скоро придем сюда! — Шмыгнув внезапно носом, Костя сует девочке царскую десятку и уходит.

Костя идет по направлению к Джанкою. Смело заходит в хутора и татарские аулы.

На юго-западе синеют высокие горы. В ауле на Костю бегло поглядывают из-под длинных цветных платков миндалеглазые смуглые татарки. Пугливые быстроногие татарчата с криками провожают его до края аула.

Все чаще покусывает сердце Кости острый холодок тревоги. Частей белых нет. Но еще не высохли кучи навоза, не посерели выбитые конями ямы у коновязей. Напористый суховей еще не развеял огромных золищ костров. Вторая кубанская дивизия только что снялась. Улички аулов, проселки истыканы, словно после оспы, острыми шипами подков.

«И кони перекованы», отмечает Костя. Всматривается в глубокие порезы от орудийных колес.

Неистово печет солнце. Сильное и гибкое тело Кости до самых глаз налито усталостью. Глубоко запали облупившиеся, пегие от загара щеки. Подмышками на защитной гимнастерке белеют жесткие соленые следы пота. Заманчивые и радостные в первые дни синие дали, внезапно развертывающиеся за буграми аулы и хутора кажутся ему сейчас враждебными. В ушах неистово звенят песни жаворонков, стрекотанье кузнечиков.

За холмом сверкает белокаменное шоссе. Он невольно ускоряет шаги. Проселок, вильнув меж холмов, сливается с шоссе. Костя ошеломленно застывает: следы коней и орудий сворачивают с проселка, но не на север, к Джанкою, а на юг.

«Почему на юг? Куда?»

На карте там железнодорожный узел, оттуда ветки и на Симферополь, и на Керчь, и на Феодосию.

«Если бы не сворачивал с маршрута, я бы уже там был! Чортова скотинушка! Ну, уж нет! Все равно догоню. Только надо отдохнуть...»

Костя выходит на шоссе, опускается на бугорке, медленно, с трудом стягивает сапоги. В нос бьет тошнотная прелая вонь. Костя огорченно качает головой, тихонько вытирает концом портянки ноющие влажные синевато-белые ноги, обходит мутные водянки мозолей на пальцах и пятнах.

Расстилает портянки, ложится на спину; согнув в коленях ноги, шевелит больными пальцами.

Перед усталыми, смежающимися глазами летит, взрываясь и курясь, бездонная синева.

«Сейчас бы искупаться!» вздыхает он, отдирая от груди прилипшую гимнастерку.

Синева чернеет; это уже земля, рябая от подковных шипов, порезов колес. В детстве так после рыбной ловли долго мерещились Косте шатающиеся и ныряющие по тихой вечерней воде поплавки.

Тяжелое забытье охватывает его.

«Надо итти! Надо итти!» твердит он и никак не может встать.

Еле отрывает наконец свинцовую, тяжелую голову от земли, обувается. Высохшие грубые портянки давят на мозоли.

Костя идет, подворачивая носки внутрь - так меньше болит.

Ветер обвевает зноем, горьковато-медовым духом чаборца. Сбоку дороги волнуется усатый ячмень.

От резкого, неумолимого сияния болят, щурятся глаза.

Все тело, словно разбитое, каждый бугор тянет отдохнуть.

- Ну, уж нет, — ворчит Костя, — а то опять в пустой след попадешь!

Тень его передвигается вбок, все больше синея и удлиняясь, и он шагает и шагает, смахивая пот, отбиваясь от появившихся откуда-то надоедливых слепней.

К узловой станции он подходит к вечеру. Долго смотрит с последнего бугра на дымную гулкую долину. Свистят маневровые паровозы. Струйки пара пышными белыми султанами возникают над чугунно-черными трубами. Доносятся скрежетание, звон и лязг сцеплений и буферов. Пути забиты платформами и теплушками. Около огромного черного полукружья деповского корпуса сереет бронепоезд.

На привокзальной плошади, на улицах убогого и голого — без деревьев — поселка кипит серо-зеленая толпа, но вокзальный перрон пусто сереет, взад и вперед ходят одинокие часовые.

«Это еще что такое?» волнуется Костя.

Из-за домишек поселка выскакивает и пылит по дороге крупной рысью конная группа. Казаки, чуть подавшись вперед, стоят на стременах, словно наглухо прибитые гвоздями. Черные кубанки плавно плывут по вечерней синеве. На том, на другом всаднике вспыхивают синью стволы винтовок, блестит оправа шашек.

«Дивизию догоняют!». Костя следит за вырвавшимся на полтора корпуса вперед офицером на гнедо-чалом сухоногом жеребце. На перекрестке тот берет повод вправо и сам ловко и сильно склоняется вправо, не останавливая коня и помогая ему повернуть.

«Зачем же им на Феодосию?» все больше волнуется Костя. Идет к поселку.

Самое страшное - вот это огромное пространство, и весь путь, все - пустяки по сравнению с этим полкилометром по пыльной дороге.

Костя глубоко вздыхает, войдя на шумную улицу.

Злобные, напуганные люди шатаются, толкаясь, по дороге. Сидят и лежат около хат и заборов. Тут же свалены в кучи защитные вещевые мешки, цветные курджины горцев, чемоданы и баулы.

Сидит, прислонившись к крылечку, седая старуха, трясущейся сухой рукой держит перед стеклянеющими, тусклыми глазами лорнет в черепаховой оправе.

Около нее хлопочет, поправляя заграничный клетчатый плед, молодая красивая женщина в поношенном шелковом платье. Костя пробирается к площади. Вдоль вокзального крыльца, осаживая толпу, ходят часовые.

- Скоро, что ли, пустят туда? — не обращаясь ни к кому, говорит Костя, догадавшись, что весь этот толпящийся народ выгнан с вокзала.

- Безобразие! Два эшелона всего прошло, а пассажиров целый день мучают, — склоняясь к Косте, отзывается мужчина в военном, с крупными барскими чертами лица, томными, полуприкрытыми веками глазами, мягким слабовольным ртом и округлым подбородком.

- Не купите ли несессер? — стыдясь, говорит он, протягивая желтый кожаный ящичек.

- Спасибо, не могу! — разводит руками Костя.

Увидев на краю площади прядающих ушами лошадей под казацкими высокими седлами, он поспешно добирается до них. Прислонившись к седлу, смуглый, с черными вьющимися усами кубанец в выгоревшем зеленоватом бешмете недовольно смотрит на пожилого кряжистого товарища. Тот, притоптывая, пересчитывает пачку кредиток.

- Правильно! Правильно! — торопит его свирепый поручик с полным бантом георгиевских крестов и медалей; он крепко держит в руках покупку - узел, откуда выглядывает голубое шелковистое сукно.

Костя, быстро присунувшись к молодому казаку, спрашивает шопотом:

- Где теперь дивизию искать? — Видя, как тот с недоумением глядит на его плечи без погонов, Костя на ухо ему продолжает: — С бабой замотался, отстал... Увольнительной нет... Из штаба я.

- А мы ординарцы! — важно отвечает казак. — В городе грузиться будем на пароход. Придется тебе пешком топать.

Развернув кисет, он рвет полоску от сложенного тонкого листа, насыпает желтой крупчатой махорки. Костя замечает печатные буквы, порывисто вытаскивает свою коробку с рыжим контрабандным табаком.

- Угости махорочкой, а я тебя табачком! — заискивающе говорит Костя.

Они меняются табаками. Вздрагивающими пальцами Костя разворачивает листок.

«Приказ № 4...» - бросаются крупные буквы. Всю силу, всю жизнь собрав в глаза, Костя смахивает взором с листа:

«Феодосия, 20 июля 1920 года. Офицеры, казаки, солдаты, вам поручено великое дело освобождения Кубани от коммунистов!»