«В город итти сразу нельзя!» вздыхает Костя, глядя на бескрайную цепь убегающих на запад холмов.
Пускается рубежом, потом дорогой, зевая и ежась от утреннего холода. В солнечной долине буйно гонит колос пшеница, шуршат острые листья кукурузы, вслед за солнцем поворачиваются золотистые головки подсолнуха. Вспархивают жаворонки, спиралью идут в голубую высь, и трели их неумолчным звоном рассыпаются над степью.
«Придется подальше забраться, — обратно пойду, везде побываю, все разведаю!» раздумывает Костя. Оборачивается на глухой стук позади. Вздымая клубы синеющей пыли, его нагоняет бричка.
Костя несмело сворачивает с дороги, чтобы уйти от встречи. Куда же уйти? Ведь на десятки верст видно, и солнце заливает все нестерпимо ярким сиянием.
«Мало же я сделал!» думает он. Останавливается, повернувшись к грохочущей подводе.
Пожилой чернобородый крестьянин пристально оглядывает его.
Костя машет рукой.
- Тппру!
Сытые гнедые лошади, всхрапывая, послушно останавливаются.
- Дяденька, нет ли огонька?
- На! — тот протягивает коробок.
Костя вздрагивающими пальцами крутит папироску из рыжего волокнистого табака - греческой контрабанды.
- Куда идешь? — спрашивает чернобородый.
- В Феодосию.
- Чего же не по чугунке? — подозрительно изумляется тот.
- Денег нет!
- А ты не с Брянского завода? — щурится бородач.
Костя безотчетно, сам не зная почему, отвечает:
- Да.
- Он же стоит! — торжествующе бросает тот.
- Я ходил туда работы просить! — без запинки отвечает Костя, чувствуя, как стремительно схлынула с лица кровь.
- Садись, отвезу! — бородач подвигается к передку.
«Отвезти да выдать хочет... Но отказаться сейчас уже нельзя!..»
Костя впрыгивает в бричку, подсовывает под сиденье сено. И тут только чувствует, как устало тело, ноют ноги.
- Позавчера обратно каменоломни, взрывали, все партизан красных выбивают! — не оборачиваясь, говорит бородач.
- Слыхал! — отважно врет Костя, разглядывая коричневую, как кирпич, складчатую шею бородача.
- Только не выбить их. Крепко засели!..
Косте слышится в его голосе сочувствие партизанам, так и вздымает желание поговорить начистоту, как там, за проливом, говорит он в станицах с казаками.
«А кто его знает, что у него на уме? — думает Костя. — Пусть даже сочувствует он, лучше смолчать. У меня свое дело».
- Скоро ли это кончится? — обернувшись, кричит бородач. — У меня казаки всю пшеницу стравили. Чем будем жить? Н-но! Родные! — он мягко шевелит вожжами.
Крепкие кони, играя, толкают друг друга в плечо, подхватывают сильной рысью бричку.
- Давно потравили? — спрашивает Костя, придвигаясь к бородачу.
- Неделю назад. Целая армия прошла! — безнадежно отвечает тот. — Еле успел коней спрятать!
«Там участники ледяных походов, тут казаки!» отмечает Костя.
На перекрестке бородач, не трогая вожжей, голосом останавливает лошадей.
- Мне направо!
- Спасибо, дядя! — от сердца, растроганно благодарит Костя.
- Не на чем!
Бричка трогается. Бородач, схватившись за вожжи, кричит:
- По экономиям коменданты скрозь стоят! Смотри! А на Маме дроздовцы, батарея...
- Спасибо!
- А там у меня сын! — тычет пальцем бородач нето в сторону каменоломни, нето на Кубань.
За бричкой клубится сивая пыль.
«Нет, уж нет! Ну его совсем с этим Брянским заводом! Так-то вот и влетишь! — облегченно вздыхает Костя. — Он меня, видно, за дезертира принял... А ведь это здорово! В случае чего, я могу себя за дезика выдать, а?»
Костя вдруг с сильнейшим любопытством думает, кто же был на самом деле перебежчик Илья Любимов, с документом которого он путешествует...
Он садится в ложбине, вынимает из кармана смятый, пожелтевший воинский билет.
Билет с обеих сторон замазан фиолетовыми отметками этапных комендантов.
«Это хорошо! —отмечает Костя. — И я буду так же много шататься - родичей, что ли, искать!.. А чего шатался Любимов, казак станицы Казанской, Верхнедонского округа? Ему только двадцать три года - 1893 года рождения, а он уже уволен был по 60-й статье - порок сердца. Значит, парень успел хлебнуть горя, раз казачье сердце не выдержало...»
Костя представляет себе русого чубатого казака с мутными дряблыми мешками под усталыми серыми глазами, с вялыми губами, тронутыми мертвенной синевой, оборванного, обовшивевшего.
Костя всматривается в числа отметок на билете - Любимов настойчиво пробирался из Балаклавы на восток, к проливу, на Кубань.
Он неделями сидел и в Симферополе, и в Феодосии, и в каких-то камышах, но пробрался.
«Большая заноза заскочила, видно!» улыбается Костя, как-то разом и целиком понимая казака Любимова, изверившегося в вековечных, всосанных с молоком матери устоях и верованиях, возненавидевшего начальников своих, осторожно, чтобы самому не пропасть, проклинавшего их на этапах и на вокзалах - всюду, где были казаки, солдаты...
«А я-то ведь знаю, чего хочу! — с чувством радостного, ослепительного превосходства думает Костя. — Я не перебежчик, а комсомолец! Мы за всех за них думаем! И я сейчас тут - один за всех!»
Яростно чадит душный день. Холмы и долины приподнимаются и плывут над синими струями испарений. Солнце словно застыло в зените. Редкие вздохи ветра пышут зноем, обжигая Костино лицо.
По степным, заросшим лебедой да полынью рубежам, по хрящистым и твердым, ослепительно сверкающим дорогам шагает Костя. Он уже смелее заговаривает с встречными, сворачивает с дороги к работающим в степи хлеборобам.
Жалуется, что нет работы, что никак не найдет потерянных во время эвакуации из Новороссийска родичей. Хлеборобы участливо расспрашивают его, кормят салом, рассыпчатым хлебом. И всегда у всех один знакомый вопрос: «Ничего не слыхать такого? Скоро кончится?..»
Бородач не соврал: в каждом хуторке коменданты, об этом говорят и хлеборобы. Костя далеко обходит жилье.
Обогнув немецкую колонию, Костя выходит на дорогу. Тут его догоняет тачанка. Поручик в новеньком мундире с блестящими золотыми погонами кладет руку на плечо кучеру, молодая женщина хватает его за руку, с испугом взглянув на Костю. Офицер машет рукой, кучер нахлестывает гнедых жеребцов. Костя переводит дух, глядя на часто оборачивающегося белогвардейца.
Напившись мутной воды в заросшем камышом и осокой ставочке, Костя с интересом глядит на режущих воздух и поверхность воды незнакомых, невиданных птиц, похожих на ласточек, но вдвое больше и с ярким, отблескивающим вороненой сталью оперением.
Попадаются и иные птицы, тоже невиданные, сверкающие голубыми крыльями. Птицы бесстрашно садятся на дороге, отлетая прямо из-под ног Кости в золотоголовые рослые подсолнухи, полчищами рассыпавшиеся по могучим склонам холмов.
Поднявшись на вершину бугра, Костя попадает прямо в хутор. Обойти уже нельзя. Строже ставя ноги, он идет в крайнюю хату, просит напиться. Пока сонная хозяйка гремит в сенцах ведром, щелкает калитка. Костя уже знает: комендант...
Входит, держась за ремень казацкой, с клювастым эфесом и ременным темляком шашки, подпрапорщик.
Широко расставив ноги, он рассматривает Костю, строго спрашивает:
- Откуда? Кто ты?
- Казак Илья Любимов, господин подхорунжий! — вытягивается Костя. Заметив мелькнувшую самодовольную усмешку у того, еще громче шпарит: — Уволен по чистой, господин подхорунжий.
- Документы есть?
- Так точно, господин подхорунжий.
Костя поспешно подает потертый увольнительный листок.
- Иду до Феодосии. Родичей ищу! — старательно выговаривает Костя.
- Можешь итти!
Костя медленно идет по хуторку, а ноги от радости - как струны. В тугом, подобранном теле кипит, переливается такая сила, что встречная девчина, не отрываясь, смотрит на него, часто оглядывается и долго-долго вспоминает про его светлые серые глаза, молодые плечи и крепкую, в ниточку, походку.