После женитьбы, пятнадцать лет тому назад, первой родилась Лада и имя свое получила оттого, что отец, ждавший мальчика, согласился:

— Ладно. Пусть первая девка, но чтоб другой был парень. Гляди у меня.

Назвали ее Ладной, что сразу переделалось на Ладу. Через год жена опять разродилась девкой. Муж озлился:

— Я ж у тя парня просил.

— А я что, — оправдывалась жена. — Я рада бы.

Назвали вторую Непросой, мол, явилась непрошеная.

А там и пошло: Нехвата, Нетреба, Нелюба и опять Непроса, поскольку первая умерла. Смерть еще не раз наведывалась в избу лодийщика, а то съели бы его девки. Кто-то посоветовал Ждану на ночь подложить под жену топор, тогда, мол, парня родит. Но и топор не помог, на свет являлись девки.

Если б не его мастерство, пустили б Ждана девки по миру. Летом он пахал, сеял, сажал овощи, а зимой брался за топор. Это и кормило. И жил лодийщик надеждой дождаться себе родного помощника.

Оставшись в избе одна с малышами. Лада загнала их на печку, сунула по сухарю:

— Нишкните. Упырь услышит.

Припугнула малых, хотя сама не менее их упыря боялась. Да, видно, перестаралась. Нетреба со страху принялась реветь.

— Перестань, — строжилась Лада в темноте, отирая ладонью слезы и сопли сестренке. — Перестань, а то не услышим.

Та стихала на мгновенье, прислушиваясь, не идет ли упырь, а потом снова начинала тихо выть.

— Ладушка, милая, — попросила Непроса. — Скажи заклятье против упыря. А? Скажи.

— А ты будешь за мной повторять?

— Буду.

— Ну ладно. Почнем, — сказала Лада и начала с протягом:

— Ходи, упырь, мимо, не смотри на нас, — вторила Непроса.

Повторили заклятье трижды и трижды сплюнули в темноту. И Нетреба перестала плакать, верила — после заклятья никакой упырь не явится. Даже спросила:

— Лада, а что такое требы?

— То жертвы, милая. Надо ж ему чего-то кинуть. Вон Лютый кинул им третьеводни ягненка.

— Так он же дохлый был.

— Ну и што. Упырь и дохлятину ест.

— А теперь не придет?

— Нет, милая. Он заклятья боится, как заяц лисы. Спи.

Младшие уснули. Одна Лада не спала, ждала с пашни родителей, прислушивалась к шуршанию тараканов в темноте, к далекому собачьему бреху, и чудилось ей, что кто-то еще есть в избе. Догадывалась: дедушка домовой ходит. Наверное, сердится. Забыли поставить под печь ему плошку с молоком. Слезть бы, найти крынку с молоком, исправить мамину оплошку, но боится Лада спускаться с печи. А ну как протянешь под печь руку за плошкой, а дед-то — хвать. Помрешь с испугу.

И вдруг как гром в сенцах: стук-стук-стук. Сердце у Лады подпрыгнуло, забилось перепелкой, в силки попавшей, хотя и догадалась, что вернулись родители. Спрыгнула с печи, открыла дверь в сенцы.

— Кто? — спросила испуганно.

— Это мы, Ладушка, — отозвалась мать.

Вошли в избу, стали раздеваться.

— Дети спят?

— Спят, — отвечала Лада.

— Может, огонь вздуть? — спросила хозяйка мужа.

— Не надо. Спать и без него уляжемся. Утресь чуть свет пойдем сеять. Лукна-то изладила?

— Да уж три дни как. Может, на сев-то и Ладу возьмем, скорей управимся.

— Не. Зелена. Напортит только. Сам засею.

Скрипело родительское ложе, пока хозяева укладывались. Лада, прижавшись к сестренкам, стала засыпать. Страха уж не было, в душе разливалось умиротворение и тишина. Сладок сон в юности.

В канун Ивана Купалы особое проворство явили мальчишки туровские, начавшие натаскивать к берегу реки на поляну сушняк для будущего костра. Для того шли старые почерневшие плетни, ломаные жерди, тынины, щепки и даже прошлогодняя солома. Особенно рьяные приворовывали дрова из хозяйских поленниц. Одного все же словили с беремем сухих березовых дров и крепко отодрали за уши: не тащи для забавы добротное!

— Жалко? Да? — всхлипывал мальчишка, остужая ладонями распухшие уши. — Для Купалы жалко? Да?

Хозяин поленницы не зверь был, не хотел жадным слыть, посоветовал:

— Эвон за сараем старые сани. Тащи.

Утащили мальчишки и сани вместе с добротными еще оглоблями, прихватили и колеса, отбегавшие свой срок по туровским колдобинам и ухабам. У бондаря из-под носу укатили бочку, еще не старую, и на утоптанной с прошлых празднеств поляне тут же разбили, разобрали на дощечки, чтобы спохватившийся бондарь не смог обнаружить ее и укатить обратно.

От мальчишек, как и от муравьев, не спасешься: разберут, унесут, сломают да еще и скажут, что так оно и было.

В предвкушении главного летнего праздника зашевелилась и челядь княжеская, особенно молодежь. Даже Волчок взялся чинить свои крепко потрепанные портки.

— И ты пойдешь? — спросил Святополк.

— А как же, князь, этакое веселье пропустить.

Решил и Святополк сходить на игрища, чай, не маленький. Эвон вроде и ус пробиваться начал. Арлогия, узнав об этом, сказала:

— Не урони себя, сынок.

— О чем ты, мам?

— Не забывай, ты наместник земли. Чрез огонь не скачи, в пляски тоже не пускайся. Все это бесовщина, а ты, чай, христианин.

Святополк и сам понимал, что князю не пристало опускаться до людишек мизинных, до холопских забав и потех. Хотя иной раз ох как хотелось и через огонь попрыгать (говорят, он очищает от злых духов), да и ногой притопнуть на кругу вместе с плясунами, а то и попеть. Ан нельзя. Негоже князю.

С наступлением темноты занялся вдали купальский костер: гомон, смех, визг доносились до города.

— Идем, князь, — пристал Волчок в нетерпении. — Уж начали.

— Иди.

— А ты?

— Я после приду. Ступай. Ну чего стоишь?

Прибежал и Талец звать княжича, и ему было тоже сказано: не жди, иди. Вся челядь молодая тихо, неслышно сбежала на купальский костер.

Святополк решил переодеться, пошел в свою светелку, сбросил белую сорочку, натянул серую. Сапожки сафьяновые тоже снял, обулся в яловые, черные. Накинул темное корзно, застегнул под бородой капторгу. В это время появился в дверях Варяжко, посоветовал:

— Возьми с собой хоть засапожник, сынок.

— Зачем?

— Ну мало ли? Навернется зверь или злодей.

— Откуда они там? Звери сейчас от этого шума за три поприща[76] разбежались.

— Возьми, Святополк, прошу тебя.

Не желая огорчать кормильца, сунул княжич нож за голенище сапога.

Выйдя из крепости, направился напрямки в сторону огня, не разбирая дороги, продираясь через кусты, пересекая полянки, и даже в какую-то мочажину угодил. Тропинкой идти не захотел, чтобы никого не встретить. Впервые он захотел вблизи взглянуть на купальское веселье, до того наблюдал за ним лишь со стены, да и то вместе с кормильцем. Но ныне в свои семнадцать он уж не хочет над собой никакого надзора, даже начал раздражаться от поучений пестуна. У Варяжки хватило мудрости заметить эти изменения в поведении княжича, и он старался не досаждать ему своим постоянным присутствием. И если бы в прошлом году княжич возжелал идти к купальскому костру, то кормилец обязательно пошел бы с ним. Но ныне…

Святополк приблизился к поляне, на которой пылал огромный костер: молодежь веселилась. Но как явиться ему в этот круг? Этого он не мог представить. Сказать: «А вот и я»? Но ведь, сбегаясь сюда, парни и девушки так не говорят. Да и к чему им говорить, они постоянно видятся на улице, в поле, на гумне. Но он-то, наместник земли, всегда отгорожен от них своим положением. Появись он сейчас у костра, мгновенно стихнут и смех и веселье. Но Святополк не хочет этого, он жадно смотрит из кустов на веселящихся ровесников и где-то в душе завидует им. Парни скачут через костер: сначала поодиночке, потом с девушками. И ему очень хочется прыгнуть через огонь.