— Ты, помнится, и своего сына Мстислава туда определил. В иереи хочешь его?

— Нет. Он рода княжьего, его стол ждет. А в училище послал его, чтоб грамоте выучился. Читать, писать, да и молиться, как истый христианин. Кормилец чему выучит? Из лука стрелять да на коне скакать. А училище… Вот пойдем-ка, сам увидишь.

Они вышли из дворца и, миновав ворота, направились к храму Святого Илии, находившемуся неподалеку.

Встречные, узнавая князя, низко кланялись. Владимир кивал в ответ доброжелательно:

— Спаси Бог тебя, муже… Спаси Бог тебя, дева…

А Путята допытывался:

— А как же остальные твои сыновья, Владимир Святославич? Мстислава в ученье отдал. А те как же?

— И тех велю учить. В каждом городе велю строить храмы, и первыми учениками при них пусть станут княжичи с кормильцами. Тогда ни одна мать не кивнет на меня: «Наших отбираешь от нас, а своих лелеешь». Княжич должен все пройти — и коня, и меч, и книгу с молитвой. Вон Рогнеда к Ярославу уже трех иноземцев приставила, языкам чужим учить. Умница.

Они вошли в просторную светелку, где за большим длинным столом на лавках сидело десятка два отроков. Занимался с ними Анастас. Увидев входящего князя, Анастас сказал повелительно:

— Встаньте, отроки. К нам пожаловал великий князь Владимир Святославич.

Ученики встали, отложив перья и писала.

— Ну здравствуйте, отроки, — сказал князь, обходя вкруг стола. Остановился возле Мстислава, сидевшего с краю; взъерошил ему волосы, спросил:

— Чему научился, сын?

— Кириллицу выучил.

— Молодец. А сейчас что учили?

— Молитву ангелу-хранителю.

— Ну-ка прочти.

— Прямо сейчас? — удивился мальчик и взглянул вопросительно на учителя. — Отец Анастас, можно?

— Раз князь просит, сын мой, читай. Тем паче он твой родной отец.

— Ладно, — согласился Мстислав и, сморщив лоб, видимо вспоминая, начал не спеша: — «Ангел Христов святый, к тебе припадая, молюся, хранителю мой святый, приданный мне на соблюдение души и телу моему грешному от святого крещения, аз же своею леностью и своим злым обычаем прогневах твою пречистую светлость и отгнах тя от себе всеми студными делы: лжами, клеветами; завистью, осуждением, презорством, непокорством, братоненавидением и злопомнием, сребролюбием…»

На лице Владимира отразилось нескрываемое удовлетворение. Владимир взглянул на Анастаса, встретился с его взглядом, исполненным гордости за ученика, кивнул ему поощрительно, мол, славно научил отрока. Тот взглядом же ответил: стараюсь, князь.

А Мстислав меж тем, словно палочкой по заплоту, отстукивал:

— «…молюся, ти припадая, хранителю мой святый, умилосердися на мя, грешного и недостойного раба твоего Мстислава, буди мне помощник и заступник на злато моего сопротивника, святыми твоими молитвами, и царствия Божия причастника мя сотвори со всеми святыми всегда, и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь».

Мстислав глубоко и жадно вздохнул, словно читал молитву на одном дыхании.

— Ай молодец, сынок, — сказал Владимир с искренним удовлетворением. — Порадовал отца, порадовал.

И неожиданно поцеловал отрока в макушку. Тот дернулся, залился румянцем, видно, застыдился товарищей.

— Ну а как наш Константин Добрынич? — спросил Владимир, подходя к своему сродственнику.

— Он тоже успешник, — сказал Анастас, — особенно в писании.

— Читать? — спросил мальчик, поднимая глаза на князя.

— Не надо, сынок. Я верю, что ты успешник. Я ведь за тобой пришел.

— За мной?

— Надо тебе, Константин, домой ехать к отцу.

— Домой? В Новгород! — радостно воскликнул мальчик и чуть не подпрыгнул от восторга. — А когда?

— Завтра же отъедете с кормильцем. А ныне досиди уроки.

— Спасибо, князь. Великое спасибо, — лепетал отрок, решивший, что князь по своей милости отпускает его. А он так соскучился по дому, по матери, по отцу.

Когда они вышли из училища, князь вздохнул горько:

— Язык не повернулся сказать ему.

— И правильно, Владимир Святославич, успеет еще наплакаться. Зачем ему дорогу омрачать? Пусть хоть в пути еще порадуется, может, это будет его последняя детская радость. И не надо говорить. И кормильцу его тоже. Приедут в Новгород, узнают.

На том и порешили. Так и отправился Константин в Новгород веселый, смеющийся. Кто же не радуется, к отчему дому направляясь?

Бабка Буска

Грамота от великого князя Владимира Святославича, присланная в Туров княгине Арлогии, советовала без промедления крестить весь город.

— Великий князь забыл, что для крещения нужны священники и добрая дружина. Ни того, ни другого у нас нет.

— Но он говорил, что-де сама княгиня когда-то служила в монастыре, — отвечал течец[40] великокняжеский, — что-де она знает.

— В монастыре я была ребенком и скорее воспитанницей, чем монашкой, когда меня оттуда выкрали воины Святослава. И в таинстве крещения смыслю не более самого великого князя.

— Но Туров невелик город, это не Киев, и он рассчитывал, что его можно уговорить на крещение.

— Я слышала, Добрыня уговаривал новгородцев на крещение огнем и мечом. Такое не по мне. Передай это великому князю. Пусть шлет епископа, а уж он пусть и обращает народ в греческую веру. Я для этого не гожусь.

Еще по дороге в Туров, проезжая по землям дреговичей, княгиня убедилась, что о греческой вере здесь и слышать не хотят. Здесь, среди лесов и болот, почти у каждой вески есть свои святые места — где старый дуб, где дикий камень, а где и озеро, — которым и молятся дреговичи. В них верят и несут им свои нехитрые дары: жито, мед, а то и какую-либо живность. Чтут Перуна и Волоса, празднуют свои праздники — коляды, масленицу, Ивана Купалу. Что им Греция, о которой иные и слыхом не слыхивали.

Сразу по приезде в Туров дворский Никита принялся подновлять изрядно обветшавший княжеский дворец. Велел крышу перекрыть, крыльцо новое изладить, старое уж сгнило и вид являло жалкий. Из лесу натаскали лесин сосновых, подновляли заплот, огораживавший город. Хотя старожилы что-то не помнили про печенегов: «Куда им до нас через леса и болота».

— Ну не от печенегов, так от зверья надо огорожу иметь, — отвечал Никита и распорядился бревна, которые в заплот шли, сверху хорошенько заострить, ворота железом оковать.

Варяжко занимался с княжичем, обучая его воинским хитростям: из лука стрелять, мечом рубить, копье метать, щитом от встречного удара закрываться, а главное — в седле крепко сидеть.

— Твой дед, князь Святослав, почитай, всю жизнь в седле провел, в пятилетнем возрасте битву с древлянами почал, кинув в их сторону копье, — рассказывал Варяжко Святополку. — Силен и искусен был в ратном деле твой дед.

— Искусен, а погиб, — вздыхал Святополк.

— Смерть на рати для воина — лучший исход. Но зато сколько побед было за ним. Болгары, хазары, касоги — все были им побеждены. И грекам немало хлопот доставил. А погиб в порогах, прикрывая отход Свенельда. За то и презираем был в Киеве Свенельд до самой смерти.

— За что?

— Так ведь князя бросил, не защитил. Хотя и говорил, что Святослав сам приказал ему отходить, но кто воеводе верит? На его совести не только гибель Святослава, но и ссора Ярополка с Олегом. Он, Свенельд, кинул нож кровавый меж братьями.

Такие разговоры, то и дело возникавшие меж ними, убеждали княжича, что Варяжко остается верен памяти отца его, великого князя Ярополка Святославича, и оттого испытывал к пестуну почти сыновьи чувства, заставляя часто повторять историю гибели родителя. И эти повторы усиливали его неприязнь к ныне здравствующему великому князю Владимиру Святославичу, холодили сердце мыслью недоброю: «Ужотко вырасту…»

Часто, седлая коней, выезжал княжич в сопровождении пестуна и нескольких отроков знакомиться с окрестностями. Скакали вдоль Припяти до вески Погост, а то и в. другую сторону — до Верасницы.

Однажды, уже поздней осенью, когда с неба и снежком нет-нет да посыпало, застигла их на обратном пути от погоста снежная буря. Дуло встречь, снегом очи залепляло, ветер, жесткий и холодный, под шубы забирался.