Количество человеческих факелов стремительно увеличивалось. Несколько солдат, находящихся от нас дальше всего, смогли преодолеть оцепенение, они неровными мучительными шагами подались со двора. Но уйти им не удалось. Уже в отдаленьи, на повороте за здание школы они скорчивались и падали на землю.
Смрадный коричневый дым от сгорающей плоти плыл над школьным двором.
Я потряс головой, не веря тому, что видел. Повернулся к рядом сидящей неподвижной Веле — она была бледна до голубизны. Глаза — расширенные, немигающие, выдвинувшиеся из глазниц… глаза не её — не Велы — не человека.
Она смотрела на школьный двор, медленно обводила его взглядом и вряд ли видела, что там творилось. Но несусвет, происходящий там, начинался из этих глаз. Я с отчаяньем понимал это и понимал, что ничем не могу никому помочь. Я чувствовал, знал, что, если трону Велу, как-то воздействую на неё, она просто умрёт.
Через минуту — другую на школьном дворе не осталось уже никого в живых. Но неведомое энергобезумие продолжалось.
Прозрачное нечто перед нами, твердь-пустота, которую не могли пробить пули, взбесившийся воздух, прокатившись по школьному двору, превращая сотни людей в чёрные дымящиеся мумии, двинулся дальше, через здание школы. Со звоном лопались, вылетали стёкла из окон на всех этажах, слышался шум падающих предметов, хлопки рвущихся ламп-светильников, деревянный скрип, металлический скрежет. Дощатое строение оранжереи вспыхнуло, как спичечный коробок. Вскоре языки пламени показались из школьных окон. Нас хлестнули резкие порывы ветра, возникшие, вероятно, от перепада давлений. Один из них чуть не снёс нас с места. Вела наклонилась вперёд и, если бы я не придержал её, сильно ударилась бы головой об асфальт. Она вновь выпрямилась, посмотрела на меня совершенно безумным отсторонним взглядом. Внутри меня вдруг раскалённым выплеском ошпарилось сердце, смялись лёгкие, заперлось дыханье. Когда она отвела взгляд, я с трудом отдышался. Что сталось бы со мною от этого взгляда, если бы я не был таким же, как она.
Невидимая убийственная волна, оставив за собой горящую школу, двигалась дальше по улице. Быстро чернели, обугливались кроны деревьев, звенели-лопались стёкла в окнах, трещал, рассыпался шифер на крышах, загорались красным огнём деревянные строения. Волна шла уже сама собой, не подчиняясь ни Веле, ни мне. Докуда она дойдёт, каких ещё натворит бед, мы не знали.
Вела, попыталась подняться с земли, зашаталась, без чувств, без сил упала мне на руки.
Я поднял её, отнёс со двора к спортивной площадке, уложил на мягкую траву. С тревогой прислушался к её дыханью: кажется, дышит ровнее. Хорошо, что она потеряла сознание. Сейчас ей самое время отключиться.
Бегом вернулся к неподвижным Пеньку с Лёнчиком. Пенёк лежал на спине в луже крови. Остановившиеся глаза его смотрели в небо. Ничем уже не помочь.
— Э-эх, Пенюша!.. — острой тоской у меня стиснулось сердце.
Лёнчик был жив, судя по едва уловимому пульсу, но очень плох. Пуля прошла через лёгкое навылет. Крови вытекло много. Хотя кровотечение уже прекратилось.
Я поднял его на руки, отнёс на зелёную траву к Веле. Потом возвратился к тому месту, где мы бросили рюкзаки, за нашей походной аптечкой. На ходу ещё раз оглянул жуткую картину школьного двора: валяющиеся как попало, друг на друге, в самых разных позах чёрные головни — останки бывших людей. Гос-споди! Как же так! Они… Мы… Чего ради? Помешательство… Наважденье…
Но я не задержался с раздумьями. Нужно было спасать своих. В первую очередь, Лёнчика. Что? Перевязать рану, сделать обезболивающий укол, привести в чувство… Мои познания в скоропомощной медицине были весьма необширны.
Лёнчик находился в глубоком бессознательном шоке. Нельзя его тормошить. Но и ждать, медлить нельзя. В больницу бы его срочно, на операционный стол… Какая здесь, к чёрту, больница!
Я по-настоящему испугался и растерялся. Если что, не дай Бог!.. с Лёнчиком… Никогда себе не прощу… Что делать? Надо скорее — нести его… Куда?!
Лоб мой покрылся холодным потом. Я встал, огляделся, выбирая направление. В отчаяньи поднял голову кверху. Прямо над нами в прозрачной голубизне парила Стая. Из серебристо-блестящей она сделалась тёмной, похожей на дымный сгусток с пульсными фиолетовыми просверками.
— Ну что висишь, созерцательница хренова?! — зло заорал я на неё, — Любуешься, сволочь! Нравится картина? Небось, сама всё подстроила. Т-ты!.. Отрыжка высшего разума! Ты нас привела сюда. Помоги же, Бога ради! Ребёнок умирает! Что делать?!
Стая висела неподвижно, но сверкание в ней участилось, сделалось ярче. Неужели, в ответ на мои слова? Затем она принялась снижаться, зигзагово раскачиваясь, резко меняя цвета своих просверков: фиолет — серебро — медь — кобальт — рубин… С явными усилиями преодолевая ещё не утихшее энерго-бесчинство вокруг нас.
Я опять, во второй раз с тревожным удивлением разглядел вблизи её внутреннюю структуру: мириады мерцающих продолговатых элементов изменчивой формы, размера, цвета; элементы быстро, беспрерывно складывались в какие-то непонятные узоры-картины, картины рассыпались, собирались вновь, по-новому. Они были живыми и жили своей странной жизнью. Они составляли одну систему, один организм; организм, скорее всего, неорганический — энергетический, информный, какой-нибудь ещё… и организм, наверняка, небезразумный, во всяком случае, функционирующий по какой-то логической целесообразной программе. И программа его деятельности привязана к нам. Стая занималась персонально нами. Она встретила нас там, по ту сторону Каймы. Она сопроводила нас сюда и наблюдала за всем происходящим. Вот только вмешаться в происходящее она не сочла нужным, не захотела. А может быть, не смогла? Вероятно, Стая — не всесильна. Я вспомнил, как высоко она висела сегодня над школой. Возможно, её активная энергетика не смогла преодолеть тот дикий энергоинформный хаос, который сотворили мы, «зиждитель», все его люди. Даже сейчас она снижается с трудом и, как показалось мне, с неохотой.
Стая всё-таки снизилась, уплотнилась над Лёнчиком, уменьшилась в размерах. Потом быстро окутала лежащего Лёнчика, так, что его стало трудно различить в дымных размывах, в переливчатой кутерьме кусочков линий, спиралей, зигзагов, запятых-закорючек, в россыпях тонких колючих искр. И к тому же Стая вдруг зазвучала. Несколько густых консонансных аккордов из не совсем звуков… из звуков, несущих, кроме собственного звучания, акустических волн, что-то ещё, что не могло восприняться никакими органами чувств и воспринималось непосредственно мозгом, сознаньем, душой, то есть сущностными началами человека.
Это звучанье со своими подзвуками, надзвуками, внутризвуками… чем там ещё, плюс — завораживающее мерцанье, переливы-извивы неожиданно унесли меня из действительности, из текущей точки бытия. Куда? Я не сразу понял куда. Ну конечно… Эти аккорды были знакомы мне. Я уже слышал их — давно. Они только однажды прозвучали во мне в странной, тревожной связи.
Будь я постарше тогда, я бы, может быть, принял это, как знак, как веленье. Но я был юн и беспечен. К тому же, эти звуки были не из действительности, а всего лишь из моего сна. Я запомнил их, впечатлился ими и благополучно забыл. До сегодня. Боже!.. Понять бы мне тогда до конца, что увидел я в своём сне!
Это была последняя ночь в Зге перед нашим отъездом, перед нашей повальной эвакуацией. Завтра утром прибудет много-премного машин: автобусов для людей, грузовиков для вещей, и жители Зги покинут свой город. Мне было восемнадцать. Я предвкушал новую жизнь, новые впечатления. Я долго не мог уснуть, ворочался на своём диване и слышал, как за стенкой тихонько переговариваются мои родители. Я всё-таки уснул, и мне приснился полёт. Полёты во сне — обычное дело; что там во сне, когда мне и наяву доводилось летать.
Но то был совсем другой полёт. Я спасался от чего-то невразумительного, металлично-пластмассо-чешуйчато-кожистого, то ли машины, то ли существа, смехотворно нелепого «рыбо-летучемыше-вертолёто-планера». Но мне было не смешно, а досадно и неприятно. Эта штуковина пыталась догнать меня, не чтобы причинить вред — напротив, чтобы посадить на спину… взять на борт, словом, помочь мне лететь дальше. Поскольку сам я, в её понимании (она, оказывается, и понимать могла), лететь не мог, не умел, не хотел и не знал куда. Но я — мог, умел, хотел и знал. И поэтому всячески старался от неё отделаться, оторваться: закладывал крутейшие виражи, взмывал свечкой вверх, падал вниз камнем, прибавлял скорости. Она то отставала, почти исчезая у горизонта, то вдруг нагоняла меня — дурная назойливая махина — пыхтела, сопела, тарахтела, посвистывала за спиной.