Он приготовил заряд побольше обычного (на это пошел целый мешочек — пятьсот граммов пороха), чтобы немного расчистить туннель и расшевелить эту серую застывшую каменную стену, не выдавшую за три дня ни грамма щебня; постой, я тебе покажу, милашка! Он засыпал в отверстие порох, скрутил фитиль из газетной бумаги вместе с остатками пороха, утрамбовал, запалил и, когда фитиль загорелся, бросился наружу сломя голову, точно за ним черти гнались.
Добрые черти; каждый раз он переживал волнующие минуты — он бежал меж скал, с бьющимся сердцем прятался за своим любимым деревом и, вытянув шею, разинув рот, ждал взрыва с таким чувством, словно вся гора должна взлететь на воздух.
В этот вторник она не взлетела, но была близка к тому, чтоб взлететь; обхватив ствол бука, за которым прятался, он почувствовал, как взрыв отдался у него в груди, а через какую-нибудь десятую долю секунды послышался звук обвала, придавшего взрыву оттенок чего-то незавершенного и в то же время живого, и облако дыма и пыли, выброшенное из туннеля, подействовало на Абеля прямо-таки опьяняюще; никогда еще взрыв не доставлял ему такого острого удовольствия, быть может, потому, что, соскучившись и желая отметить свое возвращение, он удвоил обычную дозу пороха. Уже и после того, как рассеялся дым, кровь его продолжала кипеть.
А в шахте полученный результат соответствовал шумовому эффекту: почва была усыпана осколками до самого выхода. Между двумя тяжелыми плитами, отставшими от стены после взрыва, в дрожащем свете свечи обозначилось темное пятно; Абель поднес свечу поближе: песок! Затаив дыхание, он протянул руку, нетерпеливо просунул пальцы в отверстие, пощупал: сухой!
Поборов мгновенное разочарование, он весь остаток вечера выгребал осколки взорванной скалы и вывозил их на тачке.
Спать ему не хотелось; в полночь он взял ружье и пошел поохотиться на ту самую прогалину со множеством толстых пней, откуда он наблюдал за приближением грозы.
Ночь была светлая, тихая, дышалось легко, как в апреле; опушка леса серебрилась; кусочек луны, подвешенный на небе, словно месяц с открытки, под которым целуются влюбленные, освещал блестящие глянцевые листья, омытые позавчерашним дождем. Абель вспомнил светящееся облако, которое он видел однажды ночью на противоположном склоне, нечто магическое, потустороннее, пользующееся отсутствием и сном людей, чтобы проявиться на земле. Что бы это могло быть? Стоило человеку отвернуться, как мир наполняется таинственными вещами, связанными неведомыми узами сообщничества, о которых никто и не подозревает; но человек оборачивается, и они исчезают. Нужно обладать зорким глазом и чутким ухом, чтобы их различить, разгадать их следы, как некогда разбирал он следы ночных посетителей вокруг овчарни на горе Феррьер.
Точно так же охотник, неподвижно замерший над немотой ланд, начинает улавливать робкое пробуждение жизни, еще не ведающей о грозящей опасности, и становится невидимым свидетелем бездумного существования живых существ, того существования, из которого люди ощущают себя исключенными, за вычетом тех из них, кто хранит о нем смутную память.
Запах свежих грибов, вылезающих из-под гнилых пней, навеял на него дремоту; часа два спустя он проснулся от резкого крика ночной птицы. Он вернулся в шахту, лег и сразу заснул.
Осень длилась недолго: большие, черные, симметричные косяки перелетных птиц молча торопили приход зимы. Однажды утром, отодвинув брезент, которым он теперь загораживал от ночных холодов вход в свою пещеру, Абель обнаружил, что выпал легкий снежок; за исключением заштрихованных серым ущелий, выше все побелело. По бледному холодному небу в поисках добычи метались, жалуясь на судьбу, вороны; их карканье было столь же уныло, как едва припорошенные снегом борозды обработанных полей, усыпанные выпирающими комками черной земли. Из трубы фермы струился тоненький голубоватый дымок. А еще вчера было тепло и ярко светило солнце, и вот уже так далеко отодвинулась пора летней жары! Внезапный приход зимы каждый раз выбивает у людей почву из-под ног, несколько дней все топчутся на месте, как скотина, не узнающая своего стойла; постепенно создается впечатление, что стабильна в мире одна лишь зима. Минувшие солнечные дни кажутся таинственными и мимолетными, как отблески воспоминаний о далекой юности.
Теперь, когда морозные ночи принуждали Абеля спать в постели — отчасти он делал это, чтобы угодить жене, — расписание его дня изменилось. Он вставал в шесть часов и, проглотив добрую тарелку супа, отправлялся в лес, что нравилось ему куда больше жатвы, если уж на то пошло; в лесу он работал один, но среди деревьев никогда не чувствовал себя одиноким.
Ночь приходила скоро, но для работы в шахте дневной свет ему был не нужен. В пять часов вечера, привезя топливо из леса, он распрягал лошадь, дымящиеся ноздри которой Мари разглядывала через стекло, подняв голову от вязанья; подкреплялся миской затирухи и отправлялся наверх сотрясать гору и дробить скалу часов до одиннадцати, иногда до двенадцати ночи. Мари не ложилась, поджидала его, сидя у печки, уткнув нос в вязанье, и он каждый раз принимал ее за свою мать, которая сидела на том же месте и тридцать с лишним лет ждала кого-то или чего-то.
Он вешал куртку, ставил в угол ружье со спущенной собачкой и красный, замерзший, в дымящейся одежде, грязный, пахнущий морозом, подходил к печке, протягивая растрескавшиеся руки к теплу.
— Последние две недели идет порода с песком пополам, я чувствую, что уже близко. В одно прекрасное утро я явлюсь к тебе мокрый, как крыса.
Она пожимала плечами, складывала вязанье, задвигала заслонку, чтобы тепло сохранилось до утра.
— Если ты вообще явишься…
Ему не нравился ее бесстрастный тон: голос ее выдавал отсутствие интереса, подавленность, которая и на него действовала подавляюще. Какой-то бесчеловечный у нее голос. Он свертывал последнюю за день цигарку; напрасно Мари предрекает несчастье, риск невелик: он теперь шел по рыхлой породе, что, во-первых, экономило порох, который был на исходе, а во-вторых, служило признаком того, что он копает в правильном направлении; стояки он ставил почти впритык: лес ему ничего не стоил, а сил, затраченных на рубку, он не жалел. В глубине тридцатипятиметрового туннеля он чувствовал себя в большей безопасности, чем в своей постели.
Мари брала лампу, он поднимался следом за ней по лестнице.
— Не торопись меня хоронить!
Они входили в ледяную комнату.
— Могилу копать не понадобится, — язвила она, задувая лампу, а он уже храпел.
К счастью, зима выдалась малоснежная, снега выпало ровно столько, чтобы припудрить землю, на белизне которой четко отпечатывались следы заячьей беготни по ледяному насту до самой норки; Абель убил трех зайцев подряд накануне праздников, что внесло уют в холодную атмосферу дома и наполнило его аппетитным запахом. Продав одного зайца, он смог к рождеству подарить своей хозяйке пару теплых домашних туфель (она жаловалась, что у нее все время мерзнут ноги). Этот царский подарок должен был подготовить ее к новому решению, которое он принял несколько недель тому назад и о котором не решался ей сообщить: он не пойдет работать на лесопильню; он уже не услышит больше скрежета пил и не станет мишенью для насмешек разных ничтожеств из Флорака; он, правда, делал вид, что ничего не слышит, но, несмотря на всю его внешнюю толстокожесть, эти мелкие уколы становились все надоедливей, все чувствительней: приходит время, когда человек легче переносит тяжкие испытания, нежели раны, наносимые самолюбию.
Лес, шахта… Теперь он вышел на широкий простор. Настанет день, когда, добыв воду, он обретет полную независимость; у него в голове роилось множество планов: может, весной… При мысли об этом у него всегда что-то обрывалось внутри, как перед прыжком в пропасть, потому что слишком конкретная мысль о будущем обычно несколько сродни прыжку в пропасть.
Каждое утро иней цветным узором расцвечивал стекла; воздух звенел, как хрусталь; малейший шум четко отдавался в звонкой тишине — собачий лай, шорох снега, время от времени мягко осыпающегося с еловых веток, дневная капель, вызванная бледными лучами солнца, проглянувшего сквозь серую дымку облаков, скрип повозки, пыхтение старого автомобиля где-то между небом и землей на тяжком подъеме, а после полудня — легкое похрустывание снега, размягченного солнцем.