— Шоколадного, — сказал он.

— Сладкоежка! — заметила Малютка.

Старуха нагнулась ниже, чем требовалось, чтобы достать из бака мороженое, и скользнула взглядом по лицу Абеля.

Свадьба с воинственным шумом шла обратно. Выше других мальчишек нес палку с фонариками Куршину. Он не сводил глаз с синих, желтых и красных огоньков. Нахальная его мордочка была ярко освещена. Так вот почему он улизнул! Вдруг послышался крик. Загорелся фонарик. Мальчик, который его нес, с испугу бросился бежать. Так, под встревоженный гул толпы, он пробежал шагов двадцать. Абель окаменел. Бег с пылающим фонариком воспроизводил в миниатюре бег человека-факела из блиндажа, бег немца, подожженного огнеметным танком. Фонарик рассыпался снопом искр и угас. Там, где спрятался мальчик, глаза Абеля не видели теперь ничего, кроме мрака. Кроме чернильной густоты мрака. В этой тьме собрались те, кто погиб 6 июня 1944 года. Они присутствовали на празднестве незримо, и только неловкость мальчугана выдала их. Ныл среди них и Жак. Абель не мог разглядеть его лицо. Но Абель точно знал, что Жак здесь и что он на него смотрит.

Они пошли к морю, предоставив поселку играть в войну, для того чтобы она смилостивилась и больше не возвращалась, — так анимисты передразнивают его величество тигра, чтобы он поискал себе жертв в другом месте!

Шаг у них был неодинаковый, и она все старалась приноровиться к нему. Впереди под рокот моря шла ночь. Она ничем не напоминала ту, которая была шестнадцать лет назад. Эта ночь представляла собой огромную глыбу из темного стекла, мерцающую огоньками. Сохранялось, однако, то же соотношение воды, земли и песка, та же пропорция земли и неба, и таким же бесконечно малым было животное, именуемое человеком. Ах, вот оно что! Нормандию я скорее узнаю ночью, нежели днем!

Ноги увязали в песке. Область сухого песка — это уже иная земля, Земля обетованная.

— На тебя это должно производить странное впечатление, — угадывая его мысли, сказала Беранжера.

Вне себя от радости канадец обнял ее, приподнял, притянул к себе и уронил ей на грудь пылающий лоб. Она наклонилась над ним, и на него каскадом полились распущенные ее волосы. Это было так же приятно, как колонка в «палестинах», когда он подставил под струю голое тело. Он давил, он душил ее в объятиях, ноги ее легонько ударялись о его бедра. Затем он поднял Беранжеру еще выше, лицо его касалось теперь ее живота, ощущавшегося под шуршавшей тканью мягкого и тонкого платья, на секунду она, точно сломанная кукла, повисла у него на плече, миг один — и он вознес ее к Млечному пути.

Беранжеру, эту свою теплую, отяжелевшую в его руках добычу, он показал ночи, войне, Жаку, а затем медленно, бесконечно долго спускал, и она текла по его лицу, а он подставлял губы сперва шелку платья, мотом ловил губами голое ее тело, уткнул свой горбатый нос в желобок между грудями. Затем прильнул к той впадине, где начинается шея, и сразу почувствовал, как в него вливается жизнь. Она все еще не касалась ногами земли. Его губы поднимались все выше — теперь он покусывал треугольный ее подбородок, а она тихонько вскрикивала; но вот наконец губы их встретились и слились. Все таившиеся в нем силы притекли к центру его существа. Беранжера обеими ногами стала на землю и, точно по волшебству, мгновенно ощутила свой вес. Сплетенными руками она обхватила крепкий его затылок. Она тянула его. — А ведь ты сильная девочка! — Крайним напряжением воли, всей своей отданностью ему, всей прочностью своего союза с землей она тянула его на песок. Она вдувала прямо в его дыхание: «Ляг, ляг, ляг»… Он упал на колени. Она извивалась под ним: «Ляг, ляг, ляг»… Он чувствовал все ее вытягивающееся тело, ослабевшие ее плечи, а она прижимала, прижимала его к себе: «Ляг, ляг, ляг»… ни на секунду не прекращая зовущее это движение, и в конце концов оно притянуло его — «Ляг, ляг, ляг»… он рухнул на нее, а она, раскрытая, точно раковина, в исступлении рвала на нем рубашку.

Начинался прилив. Отдаленная пальба разрушила непрочное их единение. В Вервилле взлетали ракеты. Беранжера лежала, подогнув под себя ноги, а он гладил теплую округлость ее икры.

— Я сейчас видел ковры, — каким-то странным голосом сказал он.

Улыбалась она. Улыбался он. Время от времени улыбающиеся их лица освещала ракета. В красиво очерченных, полных губах и у нее и у него были разлиты жизнь, добро и любовь, слабость и сила. Как у всех живых людей.

— Огненные ковры. Восточные ковры. Огромные ковры, рубиновые и изумрудные, с золотыми блестками… Когда я был маленький, я закрывал глаза, давил пальцами на веки, и передо мной возникали невероятных размеров ковры… Я мог любоваться на них часами… А ты?

— И я.

— Все дети делают такие ковры. Я сейчас видел ковры Сагене.

Они помолчали.

— Только что?

— Да.

Это она его спрашивала. Она сознавала свою ответственность. Она должна была знать, что с ним. Ее рука невольно сжала его сильную, мускулистую руку. И тогда на него налетел порыв блаженного смеха, и он откинулся назад.

— Ковры Сагене я видел не часто. О нет! Откровенно говоря, не часто! Я даже не помню, видел ли я их потом… Нет, видел… когда вернулся с фронта. И ты тоже?

Она долго колебалась.

— И я тоже.

— А ведь ты…

Она зажала ему рот. Ветер колол их мириадами песочных игл. Ну да, он, понятно, прав, и все-таки ему не следовало говорить: «А ведь ты…» От водорослей пахло фиалками… Дрожь барабанной дроби передавалась земле и через землю отдавалась в спине… Вдали — празднество… празднество в брезентовой палатке… Празднество на кладбище… Беранжера между тем не отодвигалась. Тело молодой женщины ни в чем не упрекало его. Он залез к ней под пуловер и пальцы его нащупали узенький поясок — полоску загрубелой кожи, надвое делившую тело Малютки… Пальцы осторожно скользили по шраму, дошли до лопатки — Абель не глядя читал горестную историю молодой женщины. Вдруг он почувствовал, что она вздрогнула. Он привлек ее к себе. Она не сопротивлялась. «Абель, Абель, если б ты знал! Ах, если б ты знал!» — прошептала она. «Прости, прости, прости», — прошептал он и, опрокинув ее, вдавил в песок и овладел ею бурно, на этот раз — безжалостно, ветер хлестал его по плечам и затылку, дикий рев прибоя бил его по всем нервам, еще немного — и его окутал необъятный покров некоего блистающего моря, в котором плавали огненные цветы и звезды, его окутали ковры Сагене.

— Ты где ночуешь?

— В лодке.

— И часто ты ночуешь в лодке?

— В этих краях ночевка в лодке — обычное дело.

— Ты все еще как на войне?

Она вцепилась в горные кряжи его плеч и сжалась под ним в комочек. Мимо них с пением прошли парни и девушки.

— Маленькая Ивонна. Дочка бакалейщицы. Ей ведь еще шестнадцати нет! Не знаю, видела ли она каждый раз ковры, но по ее поведению ей не то что ковры, а целый ковровый магазин мог померещиться! И толстушка Раймонда с ней! Раймонде пятнадцать! Ну что ж, это неплохое возмещение за утрату девственности!

— А разве невеста не девушка?

— У тебя что, глаза на затылке? А который теперь час?

Тогда он смотрел на те же часы, на этом самом месте, а может быть, в нескольких километрах отсюда…

— Двадцать минут третьего.

— Мои тетки спят. Ты способен не шуметь?

— Уж как-нибудь.

— Предупреждаю: это святоши, искушаемые бесом похоти. Если они тебя загонят в угол, то ты пропал! От Барты и Мерты так просто не отделаешься!

Комната Беранжеры находилась в одном из крыльев высокой виллы, построенной в стиле сногсшибательной готики 80-х годов. Над крыльцом виднелась наполовину стершаяся надпись:

В саду были целые заросли гортензий — гордость «Мерты и Барты», Визгливый скрип двери напоминал крик чайки. В доме пахло мастикой. Они шли галереей, по которой шарил бледный луч маячного огня, потом Абель, предводительствуемый Беранжерой, держась за обтянутую тканью стену, стал подниматься по натертой лестнице. Поднявшись, они повернули направо по коридору, заставленному пахнувшими плесенью сундуками. Абелю пришлось нагнуться, чтобы войти в комнату, где в золоченых рамах висели картины, написанные на один и тот же сюжет и изображавшие пышных римлянок, подставлявших полные груди убеленным сединами нищим. Абель различил подсвечники с потеками воска, свидетельствовавшими о том, что в доме недавно было испорчено электричество, и высоченную кровать под пологом.