Возмущенная его отказом, она вспыхнула. Вскочила, топнула ногой.

— Вы мерзкая личность!

Он высыпал на ладонь пепел из трубки, затем не спеша пересыпал его в пепельницу-рекламу.

— Давайте подведем итоги. Есть вещи, о которых я не могу с вами говорить. Во-первых, я не имею на это права, во-вторых, у меня и желания никакого нет. А вам непонятно, почему я не могу о них говорить. Все это в порядке вещей. Вы меня давно уже ненавидите. Сейчас мне это стало ясно. Ну что же, давайте сделаем отсюда вывод, а? Наше совместное путешествие кончается здесь, вот в этом уютном североафриканском кафе, в убранстве которого ощущается, однако, легкий разнобой. Не кажется ли вам, что это будет самое благоразумное?

Как же все-таки Жак назвал в письме Абеля? Точно она не могла припомнить. Потаскуном? Мерзавцем? Ерником? Она почувствовала, что хватила через край. Чисто по-женски истолковала мужское выражение. Но корабли были сожжены. Это она поняла. Прежде она не замечала на лице этого Геракла выражения печального достоинства.

— Я все равно бы вас покинул, даже если б не было этой вспышки, — продолжал он. — Я вас раздражаю. Я буду с вами откровенен: а вы — меня! Но вы мне вдобавок мешаете. Вы — преграда. Преграда между мною и Жаком… Прошу вас: сядьте. Ненужно устраивать бесплатные представления. Я сейчас скажу, что меня в вас раздражает. Вот это я могу. Вы себе нарисовали целую сцену: тело павшего героя завернули в знамя и похоронили у подножия дуба, а шлем его прибили к кресту. Это не предосудительно — это просто глупо. Минуточку! Дайте мне договорить, вы же меня больше не увидите. Вы вновь превратитесь в «дитя Марии», снова станете той Валерией, которая еще так хороша и которая тем не менее осталась верна своему жениху, павшему в бою за Освобождение. Отлично! Во всем этом есть только один недостаток: дело в том, что если повнимательней приглядеться к подобного рода схемам, то оказывается, что они ничего общего не имеют с действительностью. Вы избрали такой путь в жизни просто потому, что вам нравится эта поза. Из страха перед жизнью. По малодушию. Вам это придает бодрости. Жак умер, как подобает солдату, клянусь вам. Быть может, не как герой — в том смысле, как это понимаете вы. Слово «герой» всегда смешило солдат. Героем он не был. И я тоже. Но я совершил недопустимую ошибку: я имел смелость вернуться! Так вот, этот вернувшийся Абель, эта мерзкая личность, портрет которой вы набросали с такой незабываемой злостью…

— О!

— …этот Абель принял решение, Валерия. Когда я сюда приехал, представление у меня обо всем было смутное, это верно! Я сам себя тешил коммивояжерскими россказнями! Да, коммивояжерскими, лучше не скажешь! Пусть так. Но я нахожусь здесь. На некоторое время я отрезан от Квебека. От всей моей вчерашней жизни. В Кане я оказался отрезанным и от моих родственников, Леклерков. А теперь я расстаюсь с вами. Логично, не правда ли? Потом, вероятно, придется еще что-нибудь отрезать. Быть может, значительную часть своего «я», но уж выбирать, что именно, предоставьте мне самому. Итак, машина остается в вашем распоряжении. Советую вам побыть в Арроманше. Июнь в Нормандии хорош. Съездите в Кан, в Руан… Там на каждом шагу соборы…

Гнев Валерии утих. Теперь на лице ее читалось только изумление.

— Так вы в самом деле уходите? Но, Абель, это же недоразумение! Я совершала паломничество!

— Жак обожал плавать. Вы тоже. Вот и купайтесь! Это лучший вид паломничества!

Она осталась одна, ошеломленная бунтом Адама. Парочки смотрели на нее с осуждением; она напоминала им о том, что мужчина и женщина могут пойти в кафе вместе, а выйти порознь! Радиола оглашала кафе лжеарабской музыкой: «Мустафа», «Когда я увидел тебя возле дома…» Валерия вышла. Хозяин «Морского черта» поклонился ей: посетитель, кто бы он ни был, особа священная!

Солнце все еще светило ярко. Стояли самые длинные дни в году.

В машине Валерия поставила локти на руль, опустила голову на ладони и с минуту сидела неподвижно. Потом тщательно протерла очки, надела их и, закурив сигарету, сдвинула машину с места — мотор загудел, точно самолет, отрывающийся от земли.

Часть вторая

Нацистские креветки

I

Молодой солдат лежит на животе. Голова повернута под прямым углом к туловищу; видно его лицо, розовое, чересчур розовое; можно подумать, что у него свело шею. На губах застыла гримаса. Изо рта вытекла струйка крови, к ней прилипла муха. Рука, совсем детская, лежит возле подбородка — кажется, солдат сейчас ее подложит. Абелю не охота смотреть на мертвого юношу, но солдат лежит так, что Абель не может не видеть его. Да и потом, неподвижность мертвецов притягивает взгляд.

— Когда все это кончится, здесь будут устраивать пьянки с девками, — замечает Жак. — Да, да! У тебя, я вижу, слюнки текут!

Может быть, именно потому, что у Абеля текли слюнки, Дженнифер и не приняла его всерьез? А может быть, потому, что Жак старше его? Подумаешь — всего на один год! Абель поглаживает лежащую у него в кармане трубку, которую она ему подарила и которую он еще не осмелился раскурить. Новенький «Денхилл», точно такой же, как у Жака, такой же дорогой, с белой точечкой для красоты. Дивная трубка! Он три дня выдерживал ее в виски. От нее до сих пор пахнет спиртом. А, да ну его, Жака, к черту! Пусть он думает что ему угодно! Абель достал трубку, набил ее «нэви-катом» и задымил. Жак искоса, с изумлением поглядел на Абелеву трубку.

Над блиндажом летают чайки; Абель терпеть не может их крик — словно по покойнику плачут. У блиндажа, заставившего его и Жака прирасти к земле между дюнами и селом, грязный настил. Абелю и Жаку все еще не по себе. Ведь и часа не прошло после того, как у них на глазах бежал горящий немец. Тогда они были уверены, что сидящие в блиндаже сдадутся, но этого не произошло. Из бойницы идет дым и легко, точно марля, рвется на ветру. Невдалеке дрок, на котором еще кое-где не опал золотистый цвет, прикрывает бугор, а за бугром заметно шевеление. Вот бы туда! Но между бугром и впадиной, где находятся Абель и Жак, ровное место, голое, как школьный двор. Экая досада! Они там, за бугром, чувствуют себя, наверно, в полнейшей безопасности!.. Врач с красным крестом на халате и два санитара делают раненому переливание крови; движения у них размеренные, как у насекомых.

Постепенно их жесты замедляются. Кажется, будто волны смерти исходят из ее молодого служителя — подростка со сведенной шеей. Абеля клонит ко сну. Жак примолк. Э, да он… да он храпит! Чуть качает головкой гвоздика. Абель встрепенулся; во рту у него противный вкус. Кто-то окликает его мяукающим голосом. Абель ткнулся носом в край впадины. К ним прыгает не человек, а шар. Еще один не в меру ретивый сержант!

— Не шевелись, ребят!

Военная косточка прислушивается, принюхивается, выпрямляется, на секунду повисает на руках, затем опускается.

— Что вы тут ошиваетесь? — дружелюбно заговаривает он. — «Связываетесь»? С англичанами? Отряд связи? Отлично, отлично! Лейтенанта потеряли?… Ничего, найдется!

Хамелеон песков — блиндаж, выкрашенный в ярко-зеленый и ярко-желтый цвета, словно приблизился к ним. Укрепленный на источенных водорослями камнях, он наблюдает за ними из горизонтальной смотровой щели.

— Пригнись!

Сержант выдергивает у гранаты кольцо, отводит правую руку назад, а затем со всего размаху бросает гранату. В то же мгновение из блиндажа вылезает немец в фуражке и в гимнастерке. Раз, два, три, четыре… Время тянется нескончаемо долго. Граната разрывается в двух шагах от немца. Земля содрогается, толчок отдает в живот. Боже! Повторяется случай с огнеметом! Раненый немец упал. Он шевелится. Он ползет к ним. Сержант выпрямляется, но с тем, чтобы в любую минуту снова нырнуть. Тишина. Только шумит прибой. Сержант стоит с автоматом под мышкой. Раненый немец приподнимается, надает, снова приподнимается и, волоча несгибающуюся ногу, бежит к ним. Расплывается отвратительное пятно — пятно густой крови. Другие немцы, тоже в гимнастерках, с засученными рукавами, растерзанные, выползают один за другим из люка и высоко поднимают руки.