— Маэстро, где вы? Куда вы ушли? Когда вы умерли? Я одинок! Маэстро, это Стефан, помогите мне. Расскажите обо мне Богу! Маэстро. Сплошная агония.

Тут Стефан, что стоял рядом со мной, задрожал, и боль, сжимавшая мою грудь, пронзила сердце и легкие. Юноша лежал перед заброшенным памятником, среди цветов, принесенных туда этой женщиной. Он всхлипывал. Он колотил кулаком по земле.

— Маэстро! Почему я не угодил в ад! А может быть, это и есть ад? Маэстро, куда попадают призраки проклятых? То, что я сотворил, Маэстро, и есть проклятие? Маэстро… — Теперь это было горе, неприкрытое горе. — Маэстро, мой любимый учитель, мой дорогой Бетховен. — Его раздирали сухие беззвучные рыдания.

Скорбящая женщина по-прежнему смотрела на камень с именем Бетховена. Она очень медленно перебирала пальцами бусины простых черных четок. Такими четками пользовались монашки, когда я была маленькой девочкой. Я видела, как шевелятся ее губы. Узкое лицо очень красноречиво, глаза прикрыты — она молилась. Светлые ресницы, едва видимые, взгляд неподвижен, словно она действительно размышляла о священных таинствах. Какое из них она сейчас видела перед собой?

Она не слышала никаких криков вокруг; она была одна, это человеческое существо; и он был один, этот призрак. И листья вокруг них разливались желтым цветом, а деревья тянулись к безрадостному небу слабыми оголенными руками.

Наконец призрак образумился. Он поднялся на колени, а потом на ноги и взял в руки скрипку, смахнув с нее грязь и остатки листьев. Он склонил голову в знак глубочайшей печали.

Казалось, женщина молится бесконечно долго. Я буквально слышала ее молитвы. Она прославляла Святую Деву по-немецки. Наконец она добралась до пятьдесят четвертой бусины, последней молитвы. Я взглянула на мраморную статую ребенка рядом с ней. Глупое, глупое совпадение, или происки Стефана, захотевшего представить мне эту сцену таким образом, с этим мраморным ребенком и женщиной в черном. И четками, в точности такими, какие мы когда-то разорвали с Розалиндой, поспорив после смерти матери: «Это мое!»

— Не будь тщеславной дурехой. Так все и было! Неужели ты думаешь, я черпаю это из твоего сознания, эти бедствия, которые перевернули мне душу и сделали из меня такого, каков я есть? Я показываю тебе все, как было, ничего не придумываю. Во мне застряла такая боль, что воображение отступает на второй план перед судьбой, которая должна научить тебя страху и состраданию. Отдай мне мою скрипку.

— А ты сам научился состраданию? — сурово спросила я. — Как ты можешь говорить о сострадании, когда своей музыкой доводишь людей до сумасшествия?

Его губы коснулись моей шеи, его рука впилась в мое предплечье.

Молодой призрак смахнул листья со своего подбитого мехом плаща, совсем как обычный человек, и растерянно смотрел, как листья падают на землю. Он снова прочитал имя: Бетховен. Потом приготовил инструмент и смычок и заиграл знакомую тему, ту самую, что я знала наизусть, ту самую, что я выучила одной из первых в своей жизни. Это была основная мелодия единственного концерта Бетховена для скрипки с оркестром — та прелестная живая песня, столь переполненная счастьем, что как-то не вяжется с Бетховеном героических симфоний и мистических квартетов, песня, которую даже бесталанная балда, вроде меня, сумела выучить за один вечер, наблюдая, как ее исполняет гений из прошлого.

Стефан тихо заиграл, не от горя, просто в знак уважения. Это для вас, Маэстро, эту музыку вы написали, эта яркая мелодия для скрипки написана вами, когда вы были молоды и еще не успели познать ужас тишины, отрезавшей вас от всего мира, так что вам пришлось создавать музыку в полном вакууме.

Я могла бы спеть эту мелодию вместе с ним. Она лилась в совершенном исполнении, тот далекий призрак парил вместе с ней, едва заметно раскачиваясь, переходя незаметно на оркестровые части и вплетая их в свое соло, как он делал с другим произведением в прошлом, играя для Паганини.

Наконец он подошел к той части, которая называется каденция, когда скрипач должен взять две темы или все темы и сыграть их вместе, когда темы сталкиваются, перемешиваются, создавая изумительную оргию звуков, он так и сыграл — свежо, ярко и в то же время строго. Его лицо было полно смирения. Он все играл и играл, и я вдруг почувствовала, что мое тело обмякло в объятиях Стефана. Я вдруг поняла, что пыталась сказать ему: горе обладает мудростью. Горе не проливает слез. Горе приходит только после ужаса при виде могилы, ужаса у кровати больного, горе обладает мудростью и спокойствием.

Тишина. Он доиграл до конца. Последняя нота зазвенела в воздухе и умерла. Только лес продолжал петь свою обычную приглушенную песнь, в которой слились слишком много инструментов, чтобы их можно было посчитать — и птицы, и листва, и сверчки, спрятавшиеся в папоротнике. Серый воздух был влажный, мягкий и липкий.

— Маэстро, — прошептал он, — да будет вечный свет освещать вас… — Он вытер щеку. — Пусть ваша душа, как души всех усопших, покоится в мире.

Скорбящая женщина, в своей черной шляпке и громоздкой юбке, медленно поднялась со своего места возле мраморного ребенка. Она направилась к нему! Она его увидела! Внезапно она протянула к нему руки и заговорила по-немецки.

— Благодарю вас, — сказала она. — Красивый юноша, вы сыграли это с таким мастерством и чувством.

Он в изумлении уставился на нее. Он испугался. Юный призрак испугался. Потрясенный, он смотрел на нее. И не осмеливался заговорить. Она провела рукой по его лицу и первой нарушила тишину.

— Какой молодой, — сказала она. — Какой талантливый. Спасибо вам, что вы сыграли именно в этот день. Я так люблю эту музыку, и всегда любила. Тот, кто ее не любит, — трус.

Казалось, он не в силах ответить. Она вежливо отстранилась и отвела взгляд, чтобы дать ему возможность прийти в себя, а потом пошла по тропинке. Тогда он прокричал ей вслед:

— Благодарю вас, мадам. Она обернулась и кивнула.

— Именно сегодня, из всех дней. Наверное, это мой последний приход сюда. Вы ведь знаете, скоро могилу перенесут. Хотят положить его на новом кладбище рядом с Шубертом.