Очень сильно раскрашенное лицо, а тело убрано с чрезмерной пышностью мехами, драгоценными каменьями и бархатом — одним словом, пышность в русском стиле, где все должно сверкать в знак богатства. Руки, унизанные кольцами, вяло лежали на груди, придерживая крест. Но рядом с ним в атласном гнездышке покоилась скрипка, наша скрипка, на которую упала рука спящей Веры.

— Стефан, нет! — воскликнула я. — Разве ты сможешь взять скрипку? — прошептала я в темноте. — Твоя сестра сразу почувствует, Стефан.

А, значит, ты боишься за мою жизнь, глядя на эту картину из прошлого, и тем не менее отказываешься вернуть мне мою скрипку. Так гляди же, как я за нее умру.

Я попыталась отвернуться. Он силой заставил меня смотреть. Прикованные к этой сцене, мы оставались немыми свидетелями происходящего. Мы были невидимы, но я чувствовала, как бьется его сердце, я чувствовала, как дрожит его рука, когда он заставил меня повернуть голову.

— Смотри, — только и мог он твердить, — смотри, это последние секунды моей жизни.

Закутанная в плащ фигура преодолела последние две ступени помоста. Он посмотрел остекленевшим усталым взором на мертвого отца. А потом из-под плаща появилась рука, обмотанная бинтами, и подхватила скрипку со смычком, и прижала к груди, а сверху легла вторая изувеченная рука.

Проснулась Вера.

— Стефан, нет! — прошептала она и повела глазами из стороны в сторону в знак предупреждения. Она в отчаянии подавала ему сигнал уйти. Стефан обернулся. Я разгадала заговор. Его братья высыпали из дверей, ведущих в следующий зал. Какой-то человек кинулся к рыдающей Вере и утащил ее в сторону. Она протягивала руки к Стефану и пронзительно кричала, охваченная паникой.

— Убийца! — воскликнул человек, выпустивший первую пулю. Она пробила не только Стефана, она пробила скрипку, я услышала треск дерева.

Стефан пришел в ужас.

— Нет, вы не смеете! — сказал он. — Нет! Выстрел за выстрелом поражал его и скрипку. Он побежал. Выскочил в центр зала, а они продолжали обстреливать его. Стреляли не только разряженные господа, но и гвардейцы, пули всаживались в его тело и в скрипку.

Лицо Стефана вспыхнуло. Ничто не могло остановить человека, за которым мы наблюдали. Ничто.

Мы видели, как он, приоткрыв рот, хватает воздух. Прищурившись, он помчался к лестнице, плащ развевался за его спиной, скрипка и смычок по-прежнему в его руках, и нет крови, нет крови, если не считать той, что сочилась из пальцев, а теперь гляди!

Руки.

Руки целые и невредимые, не нуждавшиеся в перевязке. Руки с длинными тонкими пальцами крепко сжимают скрипку.

Стефан наклонил голову, защищаясь от ветра, когда проходил сквозь входные двери. Я тихо охнула. Двери были заперты на все замки, но он этого даже не заметил. За его спиной стреляли из ружей, кричали, шумели, но вскоре все стихло.

Он мчался по темной улице, громко топая по блестящим неровным камням. Один лишь раз он бросил взгляд на руки и, убедившись, что скрипка со смычком благополучно на месте, припустил изо всех своих молодых сил, пока не покинул мощеный центр города.

Огни в темноте выглядели размытыми пятнами. Наверное, туман окутал фонари. Дома поднимались в кромешной тьме.

Наконец он остановился, не имея возможности продолжать путь. Он привалился к ободранной стене и закрыл на секунду глаза, чтобы отдохнуть. Побелевшие пальцы по-прежнему сжимали скрипку и смычок. Постепенно он отдышался и принялся лихорадочно осматриваться, не преследуют ли те его.

В ночи не слышалось даже эхо. Какие-то фигуры сновали в темноте, но разглядеть кого-либо не представлялось возможным — слишком далеко висели фонари над редкими дверями. Неизвестно, заметил ли он туман, клубившийся над землей. Неужели это типичная зима для Вены? Какие-то люди наблюдали за ним издалека. Он решил, что это городские бродяги. Он снова побежал. И только, когда он пересек широкую, ярко освещенную Рингштрассе с ее совершенно равнодушной толпой полуночников и оказался на открытой местности, он снова остановился и впервые рассмотрел свои зажившие руки, руки без всяких бинтов, впервые рассмотрел скрипку. Он протянул инструмент к тусклому свету городского фонаря и убедился, что скрипка цела, не повреждена, на ней ни царапинки. Большой Страд. Его скрипка. И смычок, который он так любил. Он поднял глаза и оглянулся на город, который только что покинул. С возвышения, где он стоял, казалось, что город посылает свои тусклые зимние огни низким облакам. Он испытывал смятение, ликование, удивление.

Мы вновь стали осязаемы. Нас окружали запахи сосновых лесов и печного дыма, смешанного с холодным воздухом.

Мы стояли в лесу неподалеку от него, но в то же время слишком далеко, чтобы утешить того Стефана, каким он был сто лет назад, когда стоял, выдыхая пар на холоде, бережно прижимая к себе инструмент и вглядываясь в таинственный город, который оставил позади.

Что-то было не так, он это понимал. Произошла какая-то чудовищная вещь, и в конце концов его одолела тревога.

Мой призрачный Стефан, мой гид и компаньон, издал тихий стон, а тот второй Стефан вдалеке продолжал молчать. Тот второй Стефан по-прежнему не потерял красок, оставаясь реальным. Он принялся осматривать одежду, нет ли где ран. Ощупал лицо, голову. Все цело.

— Он превратился в призрак, после первого же выстрела, — сказала я, — но он об этом не подозревает! — Я тихо вздохнула, потом взглянула на своего Стефана и на того, что стоял вдалеке. Тот второй казался простодушнее, беспомощнее, моложе, он еще не обрел своих манер и осанки. Призрак рядом со мной сглотнул и облизнул губы.

— Ты умер в том зале, — сказала я.

Меня пронзила такая острая боль, что захотелось любить его, познать его всей душой, обнять его. Я повернулась и поцеловала Стефана в щеку. Он наклонил голову, подставляясь поцелую и прислонив свой холодный твердый лоб к моему, потом он махнул, указывая на своего только что родившегося двойника-призрака.

Новорожденный призрак внимательно разглядывал свои целые руки и скрипку.

— Requiem aeternam dona eis, Domine[22] , — с горечью произнес мой компаньон.