Темнота выжидательно замирает под деревом; вот тихонько звякают удила, и кто-то вздыхает:

— О, аллах!

Один из всадников соскакивает на землю и подхватывает стенающего старика, чтобы тот не упал с коня; тут спешивается и другой всадник ему на подмогу.

— Ведь говорил я вам, чтобы хлебнули глоток вина. Тогда и до села продержались бы…

В этот момент луна высвобождается из облаков, и теперь человеческие фигуры отбрасывают тени; один из прибывших несет попону к дуплу огромного дерева, а двое других поддерживают легкое старческое тело.

— Снимите седло, оно теперь уже без надобности… подложим ему под голову.

Луна не скупясь струит свой свет на землю, тополек зябко вздрагивает, и старик дрожит тоже.

— Разожгите костер, — шепчет он. — Меня знобит.

— Костер?

Четверо мужчин переглядываются: в ночи огонь костра далеко виден… На голове у одного из прибывших чалма, однако распоряжается не он, а мужчина постарше, напоминающий крестьянина.

— Мишке лучше бы податься к дому да лошадей с поклажей убрать с глаз долой… А то неровен час накличешь нечистого, да еще ежели огонь разложим…

— Могу и податься, — откликается паренек.

— Обойди низиной вдоль ручья, а потом держись Огородины. Земля там мягкая и трава густая, конского топота будет не слыхать…

— Знамо дело…

— До села доберешься — дай знать, пусть будут настороже… Свояку Бенце скажи, чтоб собак спустил. А женщинам в Красе-камыше надобно укрыться…

Паренек молча кивает. Он связывает вместе поводья двух вьючных лошадей, вскакивает и сам на коня, и вот уже маленький обоз растворяется в туманной ночной мгле.

— Мне холодно, — шепчет старик.

— Потерпите, отец, сейчас, — успокаивает его молодой человек в чалме и поднимает вопрошающий взгляд на пожилого крестьянина. — Скорее всего это был отряд из Домбовара. Наверное, теперь они ушли…

— Они самые, из Домбовара, да с татарами вперемешку. Народ от них по лесам попрятался… И пожарище какое-то я видел.

Оба уставились взглядом в землю. Тем временем их спутник уже успел разложить в дупле сухие ветки и сейчас возится, пытаясь высечь огонь. Он раздувает искру, и под хворостом вспыхивает маленький язычок пламени. Тогда он встает и обращается к говорящему.

— А мне так слышалось, вроде девушка какая-то кричала…

Некоторое время все молчат. Огонь начал потрескивать, и вспышки разгоревшегося пламени, взметаясь, выхватывают из темноты пастбища широкую полосу. Пожилой крестьянин прослеживает взглядом отсветы этих вспышек, покачивает головой и поднимает глаза к колодезному журавлю, который теперь, при свете костра, стал различим.

Молодой турок присаживается на корточки подле отца и берет в ладони его руку.

— Сейчас будет тепло, отец…

Оба мадьяра настороженно прислушиваются.

— Достань-ка, Янчи, стрелы да колчан. И коней наших отведи в кусты, — отдает распоряжение тот, что постарше. — Тут им не место.

Затем пожилой крестьянин подходит к дуплу.

— Ты, молодой господин, в огонь больше не подкладывай, и без того тепла хватит… А мы укроемся в кустах у колодца. Коней отведем подальше, к ручью, а сами в случае чего будем тут, в кустах, поблизости…

— Хорошо, дядюшка Андраш.

Ветер теперь почти совсем стих. Не видимый глазу туман росой выпал по всему обширному пастбищу, осел на листьях тополька, который едва осмелился шепнуть:

— Ш-ш… все оно так и было…

Костер уже не полыхал, как прежде, но и не дымил. По стенкам дупла забегали отогревшиеся букашки, а старый турок вроде бы уснул. Юношу тоже сморила дремота, а может быть, это только так казалось, потому что он вдруг вскинул голову, прислушался и лицо его застыло от напряжения. Но затем он расслабился и притворился спящим; теперь уже отчетливо донесся глухой топот неподкованных коней.

Молодой турок сидел не двигаясь. Он держал отца за руку и даже не повернулся к отверстию дупла, когда лошади остановились возле самого дерева, а в дупло, опережая людей, просунулась обнаженная сабля.

Затем сабля опустилась, и внутрь протиснулся здоровенный турок, взгляд которого вмиг оценил ситуацию и остановился на зеленой чалме старика.

— Да это же имам из Гёлле!

— Он самый, — кивнул юноша. — Не шумите!

И тут в мягком отблеске угасающего костра вдруг появилась какая-то желтокожая монгольская физиономия, и жесткий голос спросил что-то по-татарски.

— Татарин спрашивает, — пояснил турок, — не попадались ли вам пять коней и две лошади с поклажей.

— Здесь никто не проезжал. Мы втроем возвращались из Сегеда от Хасан-бека, он мне дядей доводится.

— Втроем?

— Да. Третьего я послал в село за носилками, потому что отец не держится в седле.

Татарин опять задал какой-то вопрос.

— Он спрашивает, — снова перевел турок, который между тем успел сунуть саблю в ножны, — есть ли какой вооруженный отряд в селе?

Юноша с едва скрываемой ненавистью взглянул на татарина.

— Откуда мне знать, когда мы десять дней были в Сегеде! А ты не слышал ли чего о сражении?

— Оно проиграно.

При этих словах старик открыл глаза.

— О, аллах! — прошептал он. — А султан?.

— Он бежал. Мы тоже там были. Я с татарами из Домбовара…

— А теперь вы решили погубить державу султана, — прошептал старик. — Берегитесь! Я видел ангела смерти…

Турок пожал плечами и вслед за татарином вышел из дупла.

Тем временем под деревом разгорелся костер. К стремени одного из коней был привязан мрачный парень мадьяр, а в седле другого съежилась насмерть перепуганная девушка. У костра притулился татарин, лицо у него было сплошь залито кровью, а выбитый глаз висел, точно на ниточке.

Другой татарин подкладывал сучья в костер и между делом ощипывал гуся.

Турок вместе с третьим татарином подсел к костру.

— Воды! — стонал раненый. — Принесите воды!

Турок поднялся с места, развязал пленнику руки и сунул ему жбан.

— Помни, что мы на конях, и тебе не сбежать от нас, собака, — сказал он на чистейшем венгерском.

Пленник молча кивнул и прихрамывая направился к колодцу.

Когда он проходил мимо тополька, тот заговорщицки шепнул что-то, и парень взглянул на деревцо, хотя и не понял его слов.

Затем послышался плеск воды — деревянная бадья опустилась в колодец — и скрип журавля.

— Воды! — стонал раненый, видимо впавший в беспамятство.

— Сейчас будет тебе вода, — успокоили его. — Эй, ты, пошевеливайся там поживей!

Парень мучился, пытаясь вытащить бадью, но не мог справиться.

— Мне не под силу! — глухо отозвался он. — Рука не владеет…

Сидевший рядом с турком татарин, который явно был у них за старшего, взглянул на воина, занятого ощипыванием гуся.

— Ступай, — он сделал знак в сторону колодца. — Да всыпь как следует этому ленивому псу.

— Я думаю, что нам не стоит дальше идти, — сказал турок. — Имам нас видел…

— Его можно заставить замолчать навсегда.

— Имам — святой человек. Если о том прознают, торчать нашим головам на колу. Остальные к утру будут в Домбоваре… ведь они знают, куда мы подались…

Желтокожее, неподвижное, как у идола, лицо татарина не выдавало никаких чувств; возможно, он собирался что-то ответить, но тут у колодца послышалась какая-то возня, раздался сдавленный стон, и все стихло.

Оба воина вскочили с молниеносной быстротой; холодно звякнули сабли, выдернутые из ножен, и турок с татарином, подслеповато щурясь после яркого света костра, бросились в темноту, к колодцу.

Первым хрипло вскрикнул здоровенный турок и схватился за грудь, пронзенную длинной стрелой, затем пошатнулся татарин… А юноша вышел из дупла старого дерева. Глаза его смотрели мрачно, а в руках была обнаженная сабля.

Раненый татарин даже не поднял взгляда, когда над ним сверкнула сабля; он лишь коротко вздохнул, упал навзничь и затих. Юноша вырвал пук травы и вытер саблю.

Из укрытия показались люди.

Молодой турок смотрел на них, словно минутой назад и не произошло этой кровавой схватки.