* 93.

1885 г. Декабря 18. Москва.

Озмидовъ написалъ мнѣ это письмо, и я пересылаю его вамъ. Онъ говорить хорошо, а пишетъ очень дурно. И это письмо его мнѣ очень не нравится. — Я понимаю его такъ: это человѣкъ съ преобладаніемъ ума надъ сердцемъ. И умъ его привелъ къ настоящему пути. Но на этомъ же пути умъ и ставить ему препятствія, и главное самолюбіе. Я, какъ увижу его, такъ скажу ему это самое. — Я увѣренъ главное въ томъ, что онъ вполнѣ искрененъ. Завтра ѣду съ дочерью¹ къ Олсуфьевымъ² за 50 верстъ отъ Москвы, на недѣлю. Если не напишу вамъ завтра еще, что я измѣнилъ это намѣреніе, то значить, я уѣхалъ. Оттуда напишу вамъ. О свиданіи съ вами и Рост[овцевымъ] ничего не могу сказать вамъ; я слишкомъ измученъ и растрепанъ. Оттуда, гдѣ я намѣренъ устроить себѣ уединеніе хоть на недѣлю, напишу вамъ.

Письмо печатается впервые. На подлиннике рукой Черткова пометка: «18 декабря 85». Нужно думать, что эта дата, соответствующая штемпелю отправления, относится и к дню написания письма, потому что в нем Толстой, уже определенно указывая, куда он решил уехать, говорит о своем отъезде на следующий день, а из выше цитированного письма С. А. Толстой к Т. А. Кузминской от 20 декабря, мы знаем, что он уехал 19 декабря.

Письмо написано на двух чистых страницах письма H. Л. Озмидова, пересылаемого Черткову (Об Озмидове см. прим. 1 к п. № 3 от 24 января 1884 г.). В письме этом Озмидов говорит (цитируем с сокращениями): «Хороший мой Лев Николаевич! Забыл я сказать вам, не надо ли Черткову агента по делам «Посредника»?.. Участвовать в распространении этого дела было бы мне весьма приятно. Вознаграждения не требуется: у меня еда есть месяца на 2 или на 3. Если дела будет впоследствии очень много и если я не смогу иметь постоянный заработок, то тогда еще успеем поговорить и о еде. Теперь нужно только мне участвовать в сем деле. Если вы благословите сие, то припишите здесь несколько нужных слов и это же письмо мое пошлите Черткову. Если он во-истину Христовой веры, то он со мной не расстанется во веки веков. В этом я уверен...»

¹ Толстой уезжал с дочерью Татьяной Львовной.

² Гр. Олсуфьевы — давние знакомые Толстых, богатая семья, состоявшая из гр. Адама Васильевича (1833—1901) отставного генерал-лейтенанта и помещика, жены его Анны Михайловны, урожденной Обольяниновой (1835—1899) и трех детей их: сыновей Михаила (1860—1917) и Дмитрия (р. в 1862 г.) и дочери Елизаветы (1857—1898). В дневнике Толстого за 1884 г. много раз упоминается о том, что он посещал их в Москве.

Не раз гостил он и в имении их Никольском-Горушках (или Никольском-Обольянинове) Дмитровского уезда Московской губ., в 20 верстах от ст. Подсолнечная Николаевской, ныне Октябрьской ж. д. В письме к Софье Андреевне из Никольского-Обольянинова от 23 декабря 1885 г., т. е. как раз во время поездки туда, Толстой характеризует семью Олсуфьевых в следующих словах: «...Очень, очень милое, честное всё семейство... Роскошь жизни их большая и, очевидно, тяготит, давит их, и им скучно, и у них скорее скучно. Выкупается всё нравственной чистотой и честностью, которая чувствуется во всех» (AT).

Отвечая на письмо Толстого по вопросу об Озмидове, Чертков пишет: «...Как paз Сытин просил рекомендовать ему развитого человека, который был бы под рукою для того, чтобы держать корректуру наших книжек перед самым их печатанием... Мне кажется, что Озмидов может хорошо это исполнять, а там может быть он еще для чего-нибудь пригодится Сытину. Сытин и теперь за эту работу готов платить. Письмо Озмидова мне также очень не понравилось. Но я рад был слышать от вас, что вы верите его искренности. Однако, я также рад, что в данном случае Озмидов войдет в деловые сношения не со мною, а с Сытиным»...

94.

1885 г. Декабря 27.

Очень вы меня утѣшили своимъ письмомъ, милый друтъ. Я нашелъ въ немъ то самое, чего ждалъ — сочувствія и сожалѣнія — состраданія. Удивляюсь, почему люди не любятъ и стыдятся быть жалкими: мнѣ радостнѣе всего именно это чувство состраданія. Я его заслуживаю со всѣхъ сторонъ.¹ Много хотѣлось бы сказать вамъ, но отложу до свиданья, если Богъ велитъ. Я пробылъ здѣсь 8 дней, и мнѣ было почти хорошо. Нехорошо — полное непониманіе того, въ чемъ моя жизнь, и роскошная праздная жизнь, а хорошо — доброта, честность и чистота и не любовь, a уваженіе ко мнѣ всѣхъ ихъ. Кромѣ того были мои: Сережа,² Таня³ и Леля,⁴ и теперь еще здѣсь двое. Въ самое рождество случилось, что я пошелъ гулять по незнакомымъ пустыннымъ зимнимъ деревенскимъ дорогамъ и проходилъ весь день и все время думалъ, каялся и молился. И мнѣ стало лучше на душѣ съ тѣхъ поръ. Я твердилъ одно: Отецъ нашъ — всѣхъ насъ людей, отецъ не земной, а небесный, вѣчный, отъ к[отораго] я изшелъ и къ к[оторому] приду, свята да будетъ для насъ сущность (имя) твоя (сущность твоя есть любовь). Да будетъ царствовать твоя сущность — любовь такъ, чтобы, какъ на небѣ любовно, согласно совершаются движенье и жизнь свѣтилъ, — воля твоя, — чтобъ также согласно, любовно шла наша жизнь здѣсь, по твоей волѣ. Пищу жизни, т. е. любви къ людямъ — отношенія съ людьми, дай намъ въ настоящемъ, а прости, сдѣлай, чтобы не имѣло на меня, на мою жизнь вліянія то, что было прежде, и потому я не вмѣняю никому изъ людей то, что прежде они сдѣлали противъ меня. Не введи меня въ искушеніе, извнѣ соблазняющее меня, но главное — избави меня отъ лукаваго, отъ зла во мнѣ. Въ немъ гордость, въ [немъ] желаніе сдѣлать то, что хочется, — въ немъ всѣ несчастія, — отъ него то избавь.⁵ — Пожалуйста, не показывайте всѣмъ моего письма. Неясно, странно, что я пишу, но тотъ, кто ходить тѣми дорогами, какъ я, пойметъ меня — вы. Я молился такъ и всегда съ радостью и сознаніемъ оживанія. Кто не любить брата, тотъ пребываетъ въ смерти. Я это боками узналъ. Я не любилъ, имѣлъ зло на близкихъ, и я умиралъ и умеръ. Я сталъ бояться смерти — не бояться, a недоумѣвать передъ нею. Но стоило возстановить любовь, и я воскресъ. Помогай намъ Богъ не умирать. — Завтра, если буду живъ, поѣду въ Москву. Пріѣзжайте, все переговоримъ. Очень хочу работать, но вотъ уже давно нѣтъ силъ. — Я забылъ первую заповѣдь Христа: не гнѣвайся. Такъ просто, такъ мало и такъ огромно. Если есть одинъ человѣкъ, к[отораго] не любишь, погибъ — умеръ. Я это опытомъ узналъ.

Полностью печатается впервые. С исключением первых строк было напечатано в Б, III, Госизд., М., 1922, стр. 21—22. На подлиннике рукой Черткова: «28 дек. 85». Но письмо было написано 27 декабря, потому что в письме Толстого к Софье Андреевне от конца декабря, где тоже говорится, что он намерен уехать от Олсуфьевых в Москву на следующий день, к слову «завтра» прибавлено «в субботу»: в 1885 г. суббота приходилась на 28 декабря. Письма к Черткову и к Софье Андреевне, последние зa время пребывания Толстого у Олсуфьевых, написаны, повидимому, в один день, потому что Никольское-Обольяниново находилось в 20 верстах от железнодорожной станции, и, как видно из небольшого письма Черткова к Толстому от 28 декабря, Софья Андреевна предупредила его открытым письмом, что на почту оттуда ездят редко. Подтверждением даты «27 декабря» служат и слова Толстого «я пробыл здесь 8 дней»: он приехал к Олсуфьевым 19 декабря.

Начало письма Толстого — о том утешении, которое доставило ему письмо Черткова, — относится к письму его от 20 декабря. В нем Чертков говорил (цитируем с сокращениями): «Получил я ваши последние два грустные письма, дорогой друг Лев Николаевич. Не стану я пытаться вас утешать или что-либо подобное: вы сами лучше знаете всё, что я могу сказать. Но я сообщу вам те мысли, которые вызвали во мне эти письма. Прежде всего я вспомнил слова: «Помните слово, которое я сказал вам: раб не больше господина своего. Если меня гнали, будут гнать и вас; если мое слово соблюдали, будут соблюдать и ваше». Отсутствие единения с своими семейными, — быть у себя дома чужим и встречать постоянный отпор от людей, самых близких, — это очень тяжелая форма гонения; но это именно и есть один вид того гонения, которое мы должны ожидать... Но мне очень тяжело чувствовать, что вы страдаете, милый Лев Николаевич, дай вам бог поскорее выйти из этого испытания и выступить с удвоенными силами, пуская в оборот на пользу людям всё то, чем вы теперь страдаете. Нам, со стороны, видны проявления того, что вас не только «гонят», но и «соблюдают ваше слово»... Посылаю вам вырезку — корреспонденцию из Америки о впечатлении, произведенном там изложением вашей веры. Если вы отложите в сторону чувство личного удовлетворения от сознания такого успеха, то всё-таки должно остаться хорошее, не личное сознание, что вы служите проводником божьей истины, и многим делаете добро даже из современников. — Я хорошо понимаю ваше желание уединения и не буду пока предлагать вам навестить вас. Вы же, если вам захочется, напишите мне, когда пожелаете меня видеть... У нас здесь всё идет ровно и спокойно. С матерью отношения все улучшаются. В складе работа поддерживается усиленная... Вчера приезжал сюда Сытин из Москвы повидаться со мною. Причина, вызвавшая его поездку, самая отрадная. Оказывается, что спрос на наши издания так неожиданно велик, что типография Сытина не успевает выпускать требуемое количество книг, хотя она вся теперь занята почти исключительно нашими изданиями. Коробочники, раз получившие наши книжки в числе остальных, возвращаясь зa новою партией, требуют преимущественно именно наши издания, которым покупатели везде отдают предпочтение перед старыми лубочными книжками. В лавке Сытина целый день происходят пререкания между его приказчиками и этими коробочниками. Первые хотят спускать и старые лубочные издания, а последние настаивают на том, чтобы давали им побольше наших... Кроме того, он [Сытин] стал получать ежедневно массу (до 40) мелких заказов на наши издания от людей самых простых и полуграмотных. Они даже не умеют назвать книги по заглавиям, а говорят например так: «книжку, где рассказано, как ангел жил в мастеровых у сапожника». В виду такого совершенно непредвиденного успеха, Сытин собрал своих компаньонов (людей образованных и очень вам сочувствующих — в особенности Воропаев, директор фабрики Кувшинова), для того чтобы вместе сообразить, как поступить. Они решили приобрести новую типографскую машину, которая будет печатать по 50 т. экз. в день. Иначе они не могут справиться с спросом... Воропаев с радостью даже предвидит теперь возможность исполнить свою заветную мечту совсем заменить прежние скверные книжки нашими хорошими и больше тех не печатать. Всё это, как видите, очень отрадно, и всё дело зa нами, ибо, конечно, главное — материал для издания. Мы здесь... готовим беспрерывный ряд новых книжек. «Сократ» выйдет на этих днях. Также «Петр-мытарь». К «Свечке» Кившенко сделал рисунки, и они уже переданы Сытину. «Жервеза» из Золя, «Вор» Гололобова, маленький сборник Калмыковой, Житие Павлина Ноланского — уже разрешены цензурою. Совсем готовы для представления в цензуру: «Скупой», «Брат на брата» из В. Гюго, «Иоанн-воин» Некрасовой, большой сборник Калмыковой. Скоро будут готовы «Безвестная труженица» [«Марья-кружевница»] и «Признание подрядчика» Хмелевой, «Бабья доля» Кузминской. «Сказка про трех мужиков и старика Ведуна» — подражание сказке Цебриковой, о которой вы нам когда-то писали... Есть прекрасный рассказ Потехина — «Хворая». Некоторые из названных книг по размеру займут несколько наших листов и положат начало новой серии книжек — более толстых, с раскрашенными обложками наподобие книг лубочных такого же размера. Ну вот, Лев Николаевич, как видите, мы делаем, что можем. Теперь зa вами дело... Мне всё жаль, что в наших изданиях такое преобладание сюжетов из крестьянской жизни, и кажется мне, что очень нужны были бы рассказы, показывающие жизнь людей других сословий и другой обстановки, и притом в сравнении и в связи с крестьянскою трудовою жизнью. Но вот это можете дать только вы одни...» В конце этого письма Чертков сообщал те сведения о писательском подъеме Салтыкова (Щедрина) в связи с обращением к нему Толстого, которое мы уже дали в относящемся к Салтыкову прим. 1 к п. № 90 от 6—7 декабря 85 г.